Бесовская таратайка (СИ)

– Семен, осторожнее!
На что первый ему ответил:
– Не дрейфь! У меня же манок(или станок?).
Заинтересовавшись происходящим, Жихарева пошла к калитке, что бы узнать, что там происходит, но в этот момент, по ее словам, там что-то взорвалось и ее повалило на землю. Когда она смогла подняться на ноги, ни калитки, ни забора уже не было, а сарай и поленница дров были охвачены пламенем. Одежда на Жихаревой тоже, местами горела, и она побежала к колодцу, чтобы потушить пламя…
Как в дальнейшем установила судебно-медицинская экспертиза, кожа лица Жихаревой получила ожоги 2-ой степени, и одно время врачи серьезно опасались, что она ослепнет.
Работавшая на месте пожара оперативная группа, обнаружила два обугленных мужских тела, личность которых установить не удалось. Кроме того, в салоне “Победы” были найдены: автомат МП-42, изготовленный в 1943 году в Германии (именно из него, по утверждению баллистической экспертизы стреляли по мне во время памятной перестрелки вечером 27 сентября) и два пистолета ТТ со сточенными серийными номерами. Еще среди находок числился серебряный свисток странной формы с пятью дырочками и клеймом “Н.А.”
Не смотря на все старания, не удалось установить личность человека, которого я застрелил на перекрестке улиц Пушкина и Чапаева. Документов при нем никаких не было, лицо сильно изуродовали следы от попавших в него пуль, а отпечатки его пальцев в картотеке не значились.
Вот так. Дело зашло в тупик и ни я, ни Рожков не видел в нем каких-либо перспектив.
На следующий же день после событий той ночи, Сухова отозвали в Москву “на ковер”, и руководителем группы стал прибывший со своей командой из Лещинска Ткаченко. Но за те восемь дней, которые они проработали в Карпове, ничего нового они не раскопали. Правда удалось подтвердить наши предположения о том, что жертве покушения перед ее выходом из дома звонили неизвестные (доказано 28 случаев из 37), и о том, что они брали с собой какое-нибудь оружие для защиты (22 случая из 37).
Была так же установлена личность человека, задержанного на ул. Димитрова, когда он бежал с отрезанной головой в руках. Им оказался некий Ветренок Сергей Леонидович, 1921 г. рождения, проживавший по улице Тельмана. Однако из комы он так и не вышел (полгода спустя, автомат искусственного дыхания во время короткого замыкания вышел из строя, и больной скончался, не приходя в сознание), так что допросить его так и не удалось, как, не смотря на все усилия, не удалось и установить, чью же голову он тогда нес.
Проработав в Карпове 8 дней, группа неожиданно была отозвана в Москву. Вместе со всеми уехал и Рожков. Перед отъездом он заходил ко мне в больницу попрощаться и рассказал, что в Лещинске, как наиболее вероятном следующем городе на Дуге, решено выставить стационарный пост, но никто не верит, что из этого будет толк. Еще, понизив голос, Рожков поведал, что начальство наше очень недовольно результатами нашей работы. Особенно тем, что события той памятной ночи получили огласку. Действительно, Карпов дней десять гудел от сплетен. И хотя, официальной версией были несчастные случаи во время плановых учений по гражданской обороне, слухов было – хоть отбавляй. И только через три недели, когда тяжелый грузовик врезался в автобус, который вез школьников на экскурсию, память о ночной перестрелке в центре Карпова стала меркнуть, и сплетники переключились на более свежее происшествие.
11 октября 1962 года.
Среда, 20 часов 15 минут.
Я стоял у вагона поезда “Свердловск – Москва” и, в ожидании отправления, курил. Большими хлопьями на перрон падал снег. Было совсем безветренно, и поэтому хлопья важно, почти торжественно, опускались на темный асфальт, где тут же таяли, оставляя после себя только влажные пятна.
Не смотря на то, что в свете вокзальных фонарей и прожекторов, зрелище было необычайно эффектным, настроение у меня было паршивое. Я никак не мог признать себя побежденным и смириться с тем, что преступники, ставшие виной гибели Зинченко, Токарева и многих других, фамилии которых я не знал, так и останутся неизвестными. А что делать – все нити оборвались: одни сгинули в пучине Ветлуги, другие сгорели в 3-ем Озерном переулке…
 
До отправления оставалась минут десять, когда из-за белой пелены густо повалившего снега ко мне шагнула фигура человека в сером пальто и шляпе, в котором я узнал первого секретаря горкома партии Карпова, Евгения Георгиевича Туманяна.
– Уезжаете? – спросил он, подходя ближе.
– Уезжаю, подтвердил я.
Туманян покачал головой. Он здорово сдал с момента нашей последней встречи. Движения у него были какими-то неуверенными, он стал больше сутулиться, а в глазах появилась смертельная тоска.
– Вот значит как? Выходит – закончили вы здесь?
– В большей или меньшей степени.
– Наверное благодарность за успешно проведенное расследование получите?
– Евгений Георгиевич, – сказал я раздраженно: – Не травите душу. И без того тошно!
– Ему тошно! – вскричал Туманян, вздымая руки, будто небо призывая в свидетели: – Ему видите ли тошно!
– Не надо кричать, – попытался я его успокоить: – Я сочувствую вашему горю, но вы же видели – все, что было возможно…
– Я видел, – перебил меня Туманян: – Я все прекрасно понял. Специалисты, мать вашу! Приехали, наломали дров – и в кусты! Если враг не сдается его уничтожают! Я же просил, я же умолял!..
– Хватит! – рявкнул я на него: – Все претензии отправляйте в установленном порядке. От себя, лично, советую сходить на прием к психиатру…
Тут я осекся и спросил, внезапно севшим голосом:
– Вы живы? А мне Рожков… Что вы… от разрыва сердца…
– Ну что ты, – успокоил меня Туманян: – Откачали. Ты же знаешь нашу медицину.
Я посмотрел на часы. До отправления оставалось чуть более пяти минут.
– Прости меня, Кожемяка, – сказал Туманян: – После того, как стало ясно, что Катю мне не вернуть, я сам не свой.
– Ты должен мне ответить, – продолжил он, заглядывая мне в глаза: – Я уверен, что хоть какие-то мысли по этому поводу у тебя есть… Кто это был? Зачем ему понадобилась жизнь моей дочери? Я не смогу успокоиться, если не узнаю этого. Пусть Катю мне никогда больше не увидеть, но имею я право узнать, от чьей руки она погибла?
Не знаю, чего он от меня ждал. Надеялся, что я, как тогда в гостинице Сухов, проникнусь к нему сочувствием и поведаю некую сверхсекретную информацию, которая все объяснит? Возможно так бы и случилось, но никаких секретов у меня в “загашнике” не было.
– Евгений Георгиевич, – ответил я ему: – Я ни чем не смогу вам помочь. И не потому, что не имею права или не хочу. Просто я не знаю. И Сухов не знает, и Рожков, и никто другой из нашей группы.
– Как же так? – сник Туманян: – Не может быть, чтобы никто не знал. Ни здесь, ни там…
– Мне никогда больше не увидеть Катю, – пожаловался Туманян тихим голосом: – Даже теперь.
Силуэт его слегка дрогнул, будто овеянный горячим воздухом, и он вдруг стал таять погружаясь в снежную кутерьму.
Окурок обжег мне пальцы, я зашипел и… очнулся.
Я стоял в тамбуре вагона, а сквозь открытую дверь, как мотыльки на свет, залетали, оседая, каплями слез на моем лице, большие снежные хлопья.
– Не может быть, чтобы никто не знал… – будто снова послышалось мне.
Я выглянул из вагона, и, глядя на заметаемые снегопадом следы от ботинок, которые уходили прочь от вагона, сказал:
– Такое случается иногда. И с этим приходится мириться.
14 октября 1962 года.
Суббота, 8 часов 10 минут.
Вечером, 13 октября, я прибыл в Москву и тут же, как и было положено, сообщил в Контору о своем возвращении. А 14-го утром мне позвонил Сухов.
 
– Выходи, – коротко сказал он мне: – Поедем к начальству.
К тому моменту, как я вышел из подъезда, меня уже ждал у подъезда служебный “ЗИС”, в котором, помимо водителя, я увидел и Сухова.
На всем пути следования мы с командором не перекинулись и парой слов. У нас не было принято разговаривать при посторонних.