К чему снится Император? (СИ)

1 января Зимний дворец открылся для всех желающих, но полиция, правда, впустила только сорок тысяч человек. Простые мужики ходили по залам, шарахаясь от огромных зеркал и громко восхищаясь красотой выставленных картин и статуй. Многочисленные лакеи раздавали мужикам чашки с чаем и сахаром, а те с удовольствием их пробовали. В этот вечер фрейлины и статс-дамы надели фальшивые драгоценности, за что впоследствии они сами назвали это мероприятие «балом фальшивых камней». Государь же с императрицей обходил залы, раскланивался, беспрестанно повторяя: «Позвольте пройти». Так происходило единение царя с народом.
Такие перемены на самом деле некоторых наивных «обманули». Мой воспитатель и учитель, поэт Жуковский начал вдруг просить за оппозиционных деятелей. Он просил перевести Батюшкова, вернуть из ссылки Пушкина, простить Николая Тургенева. Узнав, что Жуковский написал письмо с предложением амнистии декабрьского мятежа, государь устроил ему разнос. Император упрекал его в тесных связях с людьми беспорядочными и даже осуждёнными за преступления.
—…А ведь ты при моём сыне! Иди и не затевай больше разговора об этом!
Что было плохого в возвращении из ссылки поэтов, писателей, в прощении декабристов? Да ничего вроде. Они же вроде как за народ были. Я сам видел ужасную жизнь простых крестьян, рабочих, но проблема ведь не в этом. Дело в том, что гражданского общества в России как такого не было. Эти все писатели, декабристы не видели леса за деревьями. Ведь богатые дворяне, всеми уважаемые люди могли бы создавать бесплатные школы и вузы, строить дороги, помогать приютам, делать открытия на благо страны. Но чем они в итоге занимались? Предпринимали мыслимые и немыслимые действия, чтобы разрушить всё и установить новый порядок. Откуда такое у них желание? Освободили ли эти декабристы хотя бы собственных крестьян, у них ведь по закону официально была такая возможность, тем более они же за народ вроде выступали, — нет, и ещё раз нет. Вот в чём мерзость! Декабристы эти — сплошь богатенькие, избалованные дворянчики, «золотая» молодёжь, нахватавшаяся модных французских идей и в глубине души желающие просто власти для себя лично. А ведь улучшить жизнь людей не так сложно, — надо просто дать людям нормально зарабатывать и жить достойно, так чтобы все, а не только элита, почувствовали, что у них и их детей есть будущее. А ещё надо сделать так, чтобы народ стал образованным, понимал чего хочет и не верил бы всяким популистам, обманывающим так безжалостно и опасно. Но это всё впереди…
  
Глава 6
 
Время шло. Я прошёл уже большую часть своего обучения. Подготовка стала явно смещаться в сторону государственного и военного управления. Тут пошла уже проверка моих убеждений, взглядов на общественно — политические проблемы. На ежегодном экзамене мне задан был коварный вопрос: «Должно ли прощать обиды, нам причинённые?» Пришлось отвечать в таком же духе — «Должно, несомненно, прощать обиды, делаемые нам лично, но обиды, нанесённые законам народным, должны быть судимы законами; существующий закон не должен делать исключения ни для кого».
Николай I помнил свой бедный опыт к началу правления: его вредный брат Александр I не ввёл его даже в Государственный совет. Сыну же он решил не делать такой пакости и стал готовить Сашу всесторонне. В 1831 году папенька начал писать «Записки». Эти документы явно готовились для оправдания своих действий в декабре 1825 года. Своим мелким, разборчивым почерком на французском языке он исписал целых две толстые тетради. Начиналось там так: «Я пишу не для света — пишу для детей своих; желаю, чтобы до них дошло в настоящем виде то, чему я был свидетель… Буду говорить, как сам видел, чувствовал, от чистого сердца, от прямой души: иного языка не знаю». Сторонний наблюдатель, возможно, подивился бы, откуда я знаю, какой толщины тетради, и что там написано и правильно бы сделал, задав такой вопрос. Наш папенька заставил меня прочитать эти тетради и выучить наизусть некоторые его тезисы словно молитвы. Когда я услышал о его требовании, то прямо разинул рот от удивления, не зная, что сказать. Николай оставался прежним. Всегда и во всём считал себя самым умным, а все свои действия воспринимал как исключительно безошибочные. Моя задача проста — копировать его гений. Чем лучше усвою толику его гениальности, тем больше ума наберусь.
 
Николай Павлович в то же время в записках упирал на то, что пустые дела никчёмны и призывал всячески их остерегаться. «До 1818-го не был я занят ничем; всё моё знакомство со светом ограничивалось ежедневным ожиданием в передних или секретарской комнате, где, подобно бирже, собирались ежедневно в 10 часов все генерал-адъютанты, флигель-адъютанты, гвардейские и приезжие генералы и другие знатные лица, имевшие допуск к государю. В сём шумном собрании проходили мы час, иногда и более, доколь не призывался к государю генерал-губернатор с комендантом и вслед за ним все генерал-адъютанты и адъютанты с рапортами и мы с ними, и представлялись фельдфебели и вестовые. От нечего делать вошло в привычку, что в сём собрании делались дела по гвардии, но большею частью время проходило в шутках и насмешках насчёт ближнего; бывали и интриги. В то же время вся молодёжь, адъютанты, а часто и офицеры ждали в коридорах, теряя время или употребляя оное для развлечения почти так же и не щадя ни начальников, ни правительство. Долго я видел и не понимал; сперва родилось удивление, наконец, и я смеялся, потом начал замечать, многое видел, многое понял; многих узнал — и в редком обманулся. Время сие было потерей временно, но и драгоценной практикой для познания людей и лиц, и я сим воспользовался».
Всё возрастающее количество войн, привело к интересу Николая относительно военных знаний наследника. Слова, ответственного за этот предмет Мердера, потрясли государя. — Александр, уже готовый воин и возможно будущий талантливый полководец. Он не побоится ни крови, ни ответственности. Саша способен на многое в военном деле. Было бы полезным, развивать его далее. Если бы при мне учёба его не проходила, то ни за что не поверил бы что такое в принципе возможно. — Так он ещё ребёнок, Карл Карлович. Какой воин, какой полководец? — Этот ребёнок почему-то стреляет из пистолета и винтовки лучше гвардейцев. И сила в нём какая-то нечеловеческая. Он одним ударом может не то что солдата, но и, думаю, коня при желании снести. Единственное, — непонятно его презрение к сабле. Говорит, что это ненужная железяка и только кинжал признаёт. Насчёт полководческих способностей, — наследник даёт дельные замечания по прошедшим военным операциям. Офицеры ниже полковника так не могут анализировать, да и то только с большим опытом должны быть.
22 апреля 1834 года я принёс присягу в качестве наследника престола. Георгиевский зал был переполнен, роскошь нарядов придворных и блеск золотой утвари ослепляли глаза. Перед троном был поставлен аналой, на котором лежало Евангелие. Рядом стоял гвардеец с государственным знаменем. Присутствующий здесь Пушкин позже написал в своём дневнике, вспоминая этот день: «Это было вместе торжество государственное и семейное. Великий князь присягу произнёс твердым и решительным голосом. Государь и государыня плакали. Все были в восхищении от необыкновенного зрелища — многие были также тронуты и плакали…» Поэт упомянул и своё внутреннее чувство в момент принятия присяги Александра. — «От наследника шла волна прямо-таки физически ощущаемой силы и какого-то величия. Она заставляла смотреть на него как на существо необыкновенное, имеющее печать сверхъестественного. Многие, если не все, позже об этом высказывались, и никто не мог вспомнить подобного прежде».
После церемонии я находился в слегка расслабленном состоянии. Ещё бы — значительную часть намеченного пути удалось пройти, но тут же за это поплатился. Ровно через десять дней после принятия присяги, меня посадили под арест на дворцовую гауптвахту за то, что я на параде проскакал галопом вместо рыси. Тут же об этом стало известно во всём Петербурге. Николай считал, что такой строгостью он заставит всех уважать порядок, но общество тихо недоумевало от такой несуразности. Урок воспринял лишь я сам: нельзя расслабляться и ошибаться даже в мелочах!