У бирешей

На этих словах пьяный поднялся с места и, попросив извинения, ненадолго удалился. Пользуясь передышкой, я подошел к полуотворенному окну, находившемуся позади. В зале за моей спиной проигрыватель теперь еще громче орал во внезапно наступившую тишину. Трое парней за соседним столом прервали свой разговор и посмотрели в мою сторону, и крестные с их семьями на минуту тоже прекратили болтать. Они задумчиво рассматривали подставки для пива или крутили между пальцами ножки винных бокалов. Жена четвертого крестного, высокая костлявая особа со смуглой кожей и несоразмерно широким лицом, производила высокий, долгий, щемящий звук, водя указательным пальцем по краю бокала. Я смотрел за окно, в темноту деревни, и жадно вдыхал свежий воздух — у меня мутилось в голове от паров алкоголя, сигаретного дыма и рассказов пьянчуги.
Тот, шатаясь из стороны в сторону, шел назад к столу с новой бутылкой пива, которую, словно в знак приветствия, высоко приподнял за горлышко и раскачивал между двумя пальцами. Он заметил, что я на него смотрю, и подмигнул мне. Мы опять уселись за стол, и он, старательно раскуривая новую сигарету, продолжал свой рассказ.
«Когда первый крестный оставит свою должность, ему придется выбирать между девятью разными именами. Четыре из них он получил по нисходящей линии, остальные пять — по восходящей. Договоренность об общем обозначении, конечно, существует — но все-таки каждый, кто предлагал свой вариант имени, не принятый другими крестными, тайком продолжает использовать собственное словечко. Упрямая у нас раса! — прибавил Цердахель. — Имена первого крестного звучат: “Рыба-что-не-умеет-плавать”, “Острый-и-быстрый” (так звали его мы, остальные), “Вода-бегущая-домой”, “Отойди”, “Малый светильник” (так биреши называют Луну), “Найденный-и-не-потерянный”, “Уравнивающая несправедливость”, “Сломя голову” и “Едва начал”. Некоторые из этих имен вам, пожалуй, покажутся сложноватыми, но на самом деле — ничего подобного. Они почти все заимствованы из жаргона и там имеют длину не больше трех, ну, самое большее — четырех слогов. А потому вы позже, возможно, еще услышите, как первого крестного (ему недолго оставаться крестным, скоро его год кончится) будут звать “Шакалом”. Дело вот в чем: имя, которое ему дали после того, как он нанес свой первый визит, звучало “Хад-каль”, что в переводе значит “Острый-и-быстрый”. По милости ложной этимологии “Хад-каль” превратился в “Шакала” — точно так же, как случилось когда-то со мною и моим именем. Хотя первоначальное слово еще не забыто, но то ли по нетерпению, то ли по незнанию традиции люди переводят его на немецкий не только в соответствии со значением, но заодно и в соответствии со звучанием, тем самым опять-таки усугубляя избыточность. “Цердахель”, видать, сделалось труднопроизносимым, и люди каким-то образом умудрились переделать его в “Штёттера” * (географическое название, как и “Гибралтар”). Слово продержится на протяжении одного-двух поколений, хоть, впрочем, вздумай кто из моих племянников прямо сегодня заявить, что брат его мачехи действительно носил имя “Заика”, многие без возражений примут такое объяснение».
О нечеткости слов
«О том, как происходят подобные изменения, можно судить по старинным рассказам. Может показаться, что процесс этот устремлен к одной-единственной цели: вытряхнуть смысл слова из его вместилища, затем — образно выражаясь — переделать сосуд на свой лад и влить в него новый смысл. Биреши думают, что они таким образом “вливают новое вино в старые мехи”, и для них все это шуточки и развлечение — хотя в Книгах ясно сказано, что так поступать не следует. Правда, сам наш злосчастный язык немало тому содействует: он ведь не знает чистых значений, он знает одни лишь образы, а тем самым подталкивает нас к толкованиям. Вдобавок… — сказал пьяница и краем рукава смахнул пепел, упавший на стол с его сигареты, — тут ведь сплошная суша! А это настоящая болезнь. Безумно тяжело сносить бессмыслицу, страдая от жары здешних дней и холода здешних ночей, — такая игра требует терпения, и в нас еще развивали к тому навык, с самого детства. Буквы суть знаки, а всякий знак несет в себе свой прежний смысл. Иногда, как говорится, капля облекает собою всего два звука, за которыми тянутся слова — точно выверенные будоражащие движения, в которых соучаствуют язык и губы, — твердый остов в зыбучей дюне словесного смысла, скелет, что вдруг заставляет меня нечто вспомнить.* Нас еще учили часами вслушиваться в мелодию слов, смену звуков, в движения языка — позволять словам и звукам свободно на себя воздействовать. “Вылакать слово”, как метко гласит одно наше старое речение. Но нынешние… Они больше не верят, не вслушиваются, не проявляют выдержки. Они только важничают, изобретая новые имена, новые значения, а мы… — тут его кулак обрушился на столешницу с такой силой, что она рывком подскочила вверх и стаканы тоже подпрыгнули, — нам остается только начинать все сначала!»
 
Лжеучение
Я не понимал, куда клонит пьянчуга, рассказывая все эти выдумки, а в том, что это выдумки, у меня сомнений не было, — и я уже хотел подняться и уйти. Но стоило мне, вставая, опереться о столешницу, как он живо вцепился в мое запястье и сказал: «Не спешите уходить!» Выражение затаенного коварства постепенно исчезло из его взгляда. Я опять откинулся на своем жестком, неудобном стуле, и пьяница вновь приступил к продолжению рассказа.
«Сейчас самое время явиться основателю лжеучения! — произнес он. На этих словах он приподнял пивную кружку в знак того, что пьет за мое здоровье, и подмигнул мне. — Доподлинно известно, что во всякое время существует шесть просветленных, и свет их настолько силен и вездесущ, что его не замечают. Послушайте, что гласит одно старинное пророчество:
Пропойца, что в парке
на лавке храпит,
охотник, что в дебрях
по следу спешит
…………………………
дантист-китаец с косичкой
…………………………
и королева на Темзе —
и все они заняты вместе,
и все они заняты вместе
в одной огромной системе.
Такие разные личности!
Но скажем без околичностей:
все вместе, в одной системе!
Очень древний гимн, и сохранился он не полностью, как вы, наверное, и сами заметили. Это 53-е калипсо (переиначенное еврейское “Клиппот” *), которое приписывают Боконону * (“Иоха-наан!”). “Клиппот” по-немецки значит “шелуха”, “скорлупы”, и им дана власть над душами первых людей, что некогда рассыпались искрами и погрузились в пустоту.
Анохи на протяжении веков вели нескончаемые споры о том, как объяснить неполноту этого текста; не раз предпринимались тщетные попытки его восполнить. Долгое время держалось такое мнение (оно и теперь время от времени находит сторонников): дескать, там, где в стихах отсутствуют два члена, первоначально имелись в виду два “лжепророка”, а отказались от их именования затем, чтобы не вредить истинности остального текста. По мнению гистрионов (уже упомянутой секты), всякому позволено вписать себя самого и другую часть себя (ну, того, который обитает на Небесах) в строки, оставленные пустыми.
 
Но и лагерь гистрионов тоже раскололся. Одни полагают, что в первую пустую строку надо вставлять свое земное Я, а во вторую — неземное, ибо низшее обязано предшествовать высшему, дабы возвещать о нем; меж тем другие отстаивают прямо противоположную точку зрения. Они утверждают, что земное Я заимствует свое существование у небесного, а потому это последнее всегда следует называть первым. Они обозначают земное Я словом “Шехина”, то есть “умаление Луны”, ибо исходно Луна была наделена той же силой свечения, что и Солнце, но потом Бог ее уменьшил. Последняя из названных партий, к которой и я себя в некотором смысле причисляю, придерживается мнения, что земное Я полностью исчезает в сиянии сверхземного, а потому вообще не поддается наименованию (различить его очертания, слабые, как тень, можно разве что в момент противостояния). Вам все это станет понятнее, если вы примите во внимание, что гистрионы мыслят себе соотношение земного и сверхчувственного Я точно так же, как соотношение Луны и Солнца.