У бирешей
Он хлопнул себя левой рукой по чуть торчащей из-под рубашки культе.
«От странствующих муравьев и червей, о которых повествовал тот человек, давно уже ничего не осталось (даже в его рассказе!) — и все же след присутствовал в его волосах! Решающим было именно это. В тех рыжих волосах и воплотилось для меня объявление войны. Моя печать Иова! — возгласил Литфас. — Трубка Литфаса!»
«Стоп!» — воскликнул он снова.
«Во всяком случае, то дополнение к рукописи из Хетфёхея, о котором я говорил, требует от нас невозможного. Мы ведь не способны помыслить себе, каким был мир без нас! Но это не самое главное, потому что здесь, как всегда, следует для начала обратить внимание на второстепенное, на то, что неприметно ускользает от твоего взгляда, как только посмотришь на него прямо.
Вот тогда, исходя из второстепенного, пожалуй, и можно будет постигнуть главное. Как намекают нам наскоро набросанные пассажи этого текста, за старым обетованием, согласно которому община бирешей, сумевшая записать свою историю, сможет спокойно разойтись в разные стороны, скрывается нечто гораздо большее. Текст подводит нас к мысли: удайся однажды такая запись — и мы благодаря ей постигли бы не больше истины, чем умещается солнечного света в ладони.
“Но что если — начинается добавление, относящееся к изложенному выше обетованию, — если она (то есть запись, созданная усилиями общины) окажется не более чем шагом на первую ступень лестницы — шагом таким тяжелым и таким легким?” На этом месте текст в первый раз обрывается и таким образом побуждает читателя самому размышлять дальше, так как здесь уже намечаются разные пути толкования. Ведь сказанное может означать либо то, что удавшаяся запись была бы не более чем шагом на первую ступень той лестницы, что в действительности не имеет конца, — тогда этот шаг был бы относительно легким (хоть, впрочем, никому еще не удавалось его совершить, в том числе жителям Ильмюца!), — однако, если взглянуть на дело иначе, захочет ли кто-то вообще подниматься на первую ступеньку, знай он, как мало тем самым будет достигнуто? — заметил Литфас. — Какой в том был бы прок и кто бы тогда не догадался, что мы вечно медлим в нерешительности? Либо же, — продолжал он, — существует одна только эта, единственная ступень, и в таком случае записанные слова подразумевают, что, преодолев ее, мы бы тем самым преодолели и все остальное, что мы, так сказать, вместе с краешком истины заполучили бы и саму истину — в качестве знамени, если угодно… Но если дело обстоит так, тогда эта ступень находится слишком высоко, тогда она абсолютно недостижима для наших коротких ног. А между тем мы, невзирая на все наши колебания и нерешительность, по праву можем утверждать о себе хотя бы то, что вся наша жизнь — не что иное, как непрекращающаяся попытка вскарабкаться на одну эту ступеньку. Но как бы то ни было», — оборвал однорукий свои размышления. Он отпил глоток из своего бокала и, глубоко задумавшись, долго не отнимал его от нижней губы.
«Вторая строчка повторяет формулу вопроса первой, — пояснил он. — “Но что, если… — гласит она, — если бы это означало всего-навсего возвращение на место деяния, о котором сказано, что его не существует?”»
Однорукий бросил на меня быстрый взгляд. «Что здесь подразумевается? — спросил он. — По моему убеждению, приблизительно следующее: подобно тому, как не можем мы взойти на первую ступень лестницы, не можем мы и вернуться к той точке, с которой начались все наши попытки и поиски! Мы, так сказать, навеки остаемся подвешенными между небом и землей, на посмешище миру: толчковая нога на земле, маховая нога зависла в воздухе».
Его взгляд был по-прежнему устремлен на меня, и я, сам не знаю отчего, молчаливо смирился с тем, что должен остаться здесь — быть может, навсегда. Я сидел на его стуле, вполоборота, сложив руки на спинке стула и оперевшись правой щекой о тыльную сторону ладони, полусонный и в полусне соглашающийся со всем, что он говорил.
Иногда, когда у меня затекала рука, я менял положение тела, принимал позу кучера и, уперев руки в бедра, раскачивал между лопаток головой, как чем-то тяжелым, — и все слушал его, а он все продолжал говорить.
Его слова изливались с тихим журчанием; мои глаза, остававшиеся открытыми, следили за плавно колыхавшимся подолом его ночной рубашки, подчинявшимся тем движениям, какими он сопровождал свою речь. Это зрелище напоминало ритмичное набегание волн на пустынный берег, и во время его объяснений, которые казались мне повторением чего-то давно знакомого, а потому прямо-таки приглашали немного поспать, я, очевидно, в самом деле несколько раз вздремнул, потому что время от времени у меня возникало чувство, будто Литфас произносил некоторые предложения по два раза и больше — так усердно, что они в конце концов превращались в моей голове в образы, которые довольно долго оставались стоять один подле другого и лишь постепенно тускнели — как световой отпечаток той лампочки, о которой он только что упоминал.
Из истории меновой торговли
«Стоп! Ты, наверное, помнишь легенду о праотцах-основателях, — сказал он вдруг без всякого перехода и так громко, что я сразу очнулся от дремы и кивнул с таким видом, будто безоговорочно признавал свою вину. — В ней рассказывается о том, как Эг наступил на лик Божий, после того как праотцы поделили между собой землю. Правильно», — подтвердил он. Можно было подумать, я только что решил трудную экзаменационную задачу. Однако Литфас, словно ему необходимо было продемонстрировать, что от него не укрылась моя невнимательность и что я здесь всего-навсего ученик, притом неважный, а он — учитель, тут же счел нужным ограничить свою похвалу оговоркой.
«Правильно, — повторил он, — и в то же время ошибочно». Он выглядел удовлетворенным. «Ошибочно по той причине, что настоящее святотатство совершилось еще прежде того, и деяние Эга может быть истолковано как последовавшая за тем реакция, как попытка — конечно, преступная и своей бессмысленностью только усугубившая святотатство, однако в сущности невинная попытка поправить только что совершенное нечестивое дело. Как это объяснить?» — спросил Литфас. И опять его слова не были вопросом, обращенным к кому-либо; они звучали, скорее, как пустая фраза, заготовленная им для такого случая, или как предлог для того, чтобы пуститься в новые объяснения.
«Подлинно нечестивым делом, — пояснил он, — был раздел земель. Древнейший и высочайший закон запрещает нам, бирешам, владение землей — как, впрочем, и обладание любым другим имуществом. “Есть ничто, было ничем, станет ничем”, — гласит последнее предложение легенды о праотцах-основателях. И этим сказано все! — воскликнул он. — Разве не дано нам тем самым понять, что мы обречены на поражение — раз и навсегда?» — он посмотрел на меня со значительным видом и, будто адресуя мне эту фразу в качестве предостережения, повторил: — “Есть ничто, было ничем, станет ничем”. А помнишь, с чего начинается легенда об основателях? — спросил он затем. — Она начинается с картинки, создающей настроение. “Покоятся руки усердного”, — говорится там, — цитировал он, и я вздрогнул от страха, потому что (сам не зная, откуда они происходят) уже слышал эти слова здесь, в Цике, или читал их и выучил наизусть, оттого что они странным образом затронули меня за живое. “Ничто не шелохнется, — продолжал однорукий, не обращая внимания на мою реакцию, устремив неподвижный взгляд на шкаф за моей спиной, так, словно он извлекал слова из его ящиков. — Воздух недвижен, как зеркало. Возможно, где-то далеко отсюда сейчас совершается преступление: до того безымянным, бессильным выглядит все кругом”. Эти слова звучат подобно шепоту во время любовных объятий, и тем не менее речь в них идет о мгновении, когда зло удушает добро в своем объятии». Литфас опять прервал свою речь.
«“Когда Ахура спит, происходит раздел мира”, — говорят у нас, — он возвысил голос. — Именно безымянная тишина полудня, именно это ужасное, уничтожающее всякую надежду молчание солнца побуждает нас к тому, чтобы задавать запретный вопрос, ответ на который дан нам в сей легенде — и ответ этот каждое поколение заново оплачивает кровью и слезами. Эг, Халь, Яр, Сель, — пересчитал он. — Своим запретным вопросом четверо мужей некогда нарушили сон Святого Старца, нарушили у источника, который мы называем оком Ахуры: о нем говорят, что оно никогда не смыкается. В этом вопросе — начало всех зол, так как он требует отчета. “Откуда мы происходим, кто мы такие, куда мы уходим?” Тот, кто так спрашивает, получает ответ. Они просили Ахуру о знамении — и он им его подал. На мгновение облака расступились, повествует легенда, и свет солнца упал на руки мужей, скрещенные в клятве над водою, так что тень рук и круглое отверстие источника явили собой образ колеса.