У бирешей

«Люмьер потерял Анну. А вашу тетушку он не получит, — продолжал однорукий. — Когда он увидал, как Рак бросился к Анне, он вдруг сообразил, что он наделал, вскочил — и опрокинул при этом стол с доской и фигурами. Он был вне себя. Задыхаясь, он подбежал к окну и распахнул его — глотнуть свежего воздуха. Он стоял перед окном, и слезы лились у него из глаз, катились по лицу — но не только из глаз у него текла водичка! — злорадно воскликнул Литфас. — Он обоссался прямо перед всеми».
Литфас стукнул кулаком по столу. Но тут же овладел собой, взглянул на меня и спокойно сказал: «Оба мы в тот день потеряли всё!» И, помолчав, добавил с тихим смехом: «Бог пораскинул мозгами! Теперь понимаете?» Он сердито встряхнул головой.
 Глава восьмая 
 БОЛЬШОЙ ПОТЛАЧ 
 
ДОВОЛЬНО!
Я встал. «Вранье!» — сказал я. Однорукий посмотрел на меня озадаченно, однако промолчал. «Я слышал вашу историю от Люмьера. Только он рассказал ее несколько иначе. Различия не так уж велики, — сказал я, — но о нескольких решающих моментах он мне рассказал совсем другое, а если бы я спросил Анну, я бы, вероятно, услышал какую-нибудь новую ложь». Литфас не шелохнулся. Несмотря на то у меня было ощущение, что он испуган. «Вы хотите пойти к Анне?» — спросил он. «Почему бы и нет? — отвечал я и прибавил с таким видом, будто и впрямь собрался к ней: — В любом случае, мне пора идти».
Я подождал еще минуту, но он никак не реагировал, только пожал плечами, давая мне понять, что он меня не удерживает. Я повернулся и пошел. Сделав пару шагов, я очутился у дверей, наклонился, поднял засов и вышел. Дверь у меня за спиною захлопнулась сама собой, с легким щелчком, будто кто-то осторожно надавил на крышку чемодана.
Снаружи на тротуаре, под большим окном магазина Литфаса, стояла моя тачка. Похоже, пока я сидел у однорукого, прошел дождь, потому что на дне тачки образовалась лужица, которая отсвечивала темными отблесками, отражая слабый свет, падавший из витрины на улицу. Что-то светлое виднелось в воде, какой-то листок бумаги. Я выудил его двумя пальцами и поднес к длинной полоске света. Это была одна из Ингиных рекламок.
Дождя уже не было. Но веял свежий, почти осенний ветер, иногда трепавший крону маленького куцего деревца, которое, чуть отступив от дороги, стояло на свободном соседнем участке. На нижнем суку висела какая-то тряпка — кухонное полотенце или нижняя рубашка. Ее все время подбрасывало ветром, однако ей никак не удавалось уцепиться за ветки повыше, до которых она, похоже, стремилась добраться. Она развевалась там, как некий знак, предназначенный для меня, и я вспомнил о том, что недавно читал в книге Коллинза о выращивании шпалерных растений, — что во многих частях Европы, вплоть до середины прошлого века, поклонялись богам или, вернее, духам гор, которых отождествляли с духами деревьев, и оттого развешивали по сучьям деревьев определенных пород простыни и одежды больных, а также менструальные повязки, принадлежавшие бесплодным женщинам, в надежде, что страдания утихнут, а тяготеющее на «неплодной» проклятие будет снято. «Точно таким образом, — говорилось в той же книге, — в определенных местностях имущество тех, кто умерли на чужбине, закапывалось в горах или подвешивалось на дереве, чтобы покойник, если он пожелает пробраться домой, дошел только до того дерева, а дальше проникнуть не смог».
Я вспомнил дерево перед окном своей больничной залы. Тетушка развешивала на нем на просушку простыни и полотенца, и я представил себе: случись такое, что я действительно умер, и моя мать вместе с моими сестрами и братом отправится на вершину одного из холмов близ моего родного города, к такому вот дереву, и все они будут нагружены вещами, оставшимися после меня, и маленькой процессией подымутся к дереву, чтобы развесить все на его ветках или схоронить у корней, — так оно и будет, стоит им только получить весть о моей кончине.
Я сделал над собой усилие. Я не имел права так думать: ведь думая так, я признавал правомерность всего, что тут со мной происходило. А я вовсе не хотел этого. И все же взгляд мой опять вернулся к дереву, и я еще некоторое время наблюдал за маленьким спектаклем, какой устраивал ветер с одиноким белым лоскутом. Мой взгляд цеплялся за эту тряпку как за что-то такое, что выглядело инородным в мире, обступившем меня здесь, — будто трепыхавшийся на ветках лоскут высмеивал и этот мир, и меня самого. И вдруг мне почудилось: у меня за спиной раздался голос, который тихо позвал меня по имени. Я резко обернулся — то было мое прежнее имя, которым меня называли на родине, а здесь я его уже давным-давно не слышал. Но там никого не было. Только деревце шелестело под порывом ветра.
 
Я взялся за рукояти тачки и поднял ее. Она показалась мне такой же тяжелой, как в первый вечер. Из магазина доносился кашель Литфаса, он громко говорил сам с собой, неразборчиво, и опять кашлял.
«От этого вина не пьянеют!» — сказал он мне в начале своих объяснений. Похоже, применительно к нему эта фраза все-таки была не верна, потому что, когда я встал на узкий приступок под витриной и заглянул внутрь магазина, где по-прежнему мерцал свет маленькой свечи, я увидал тень его головы, мотавшуюся на фоне стенного шкафа туда-сюда, как у пьяного.
Литфас все продолжал свои речи. Извергая хриплые ругательства, он натолкнулся всей тяжестью тела на какой-то предмет (вероятно, стул), отшвырнул его ногой, оступился и ударился о стену. Затем раздался другой глухой стук, произошедший, по-видимому, оттого, что он резко откинул доску сбоку прилавка.
Я опасался, что он может погнаться за мной, а потому откатил тачку за угол дома и поставил ее у стены, в тени, отчетливо вычерченной на земле светом уличного фонаря. Однорукий, в самом деле, копошился за входной дверью, однако не затем, чтобы открыть ее (как показалось мне сначала), — во всяком случае, я вскоре услышал его удаляющиеся шаркающие шаги. Значит, он просто закрывал дверь за мной на засов. Потом все стало тихо, как было, и я невольно затаил дыхание, потому что представил себе: возможно, и он сейчас стоит за стеною, возможно, прямо напротив меня, и тоже прислушивается, только того и дожидаясь, чтобы я сделал какую-нибудь ошибку, обнаружил свое присутствие тут, снаружи, неловким движением или шорохом.
Прошло несколько минут. Ничего не происходило. Возможно, он все-таки сообразил: он слишком пьян для того, чтобы предпринять что-либо против меня или даже просто отправиться домой, — и решил устроиться поудобнее в старом кресле и немного проспаться.
Осторожно, чтобы он меня не услышал, выкатил я свою тачку из укрытия за домом, радуясь тому, что прошел дождь: намокшая глинистая почва скрадывала звуки. Но стоило мне сделать шаг по дороге, как я услыхал у себя за спиной приглушенное покашливание, а когда обернулся — увидал, что он стоит позади меня и его белая рубаха сияет в темноте, как язык пламени.
«Вернись, Ханс!» — тихо позвал он, и в его призыве было что-то до странности торжественное.
«Что вам еще нужно?» — отвечал я, так же тихо и смущенно из-за его странного поведения.
«Я должен кое-что тебе дать!» — прошептал он.
«Мне ничего не нужно», — возразил я.
«Это не для тебя, — отвечал он. — Для Анны. Ты ведь идешь к ней, разве не так?»
«Почему бы вам не вручить ей это самому?» — ответил я вопросом на вопрос.
«От меня она ничего не примет».
Я стоял в замешательстве. «Хорошо», — согласился я наконец, не в последнюю очередь потому, что хотел покончить с дурацким спектаклем. Я опять опустил тачку и подошел к нему, чтобы взять то, что он намеревался мне вручить. Однако с собой у него ничего не было.
 
«Внутри», — шепотом пояснил он.
Он завернул за угол магазина и, оказавшись у маленькой деревянной двери запасного входа, поманил меня пальцем. Проследовав за ним, я остановился было у низкого, в две ступени, крыльца, намереваясь подождать его там, но он жестом потребовал, чтобы я подошел ближе. Когда я оказался в магазине (вместо того чтобы спокойно подняться, я опрометью влетел в дом), он запер за мною дверь.