У бирешей

«Вот так и получилось, что шахматы для меня больше не существуют, — сказал он, взмахом руки как бы подведя итог. — Раз навсегда — конец и обычным, и дополнительным партиям. Все в прошлом. И что же я из этого вынес? Что и у женщин имеется зад? Точно. “Он ищет нечто, что потерял в какой-то другой жизни”, — говорят гистрио-ны. А я с тех пор ищу в женских задницах то, что раньше — без всяких особых поисков — находил в шахматной игре. Женщины сводят меня с ума! Например, ваша госпожа тетушка. У меня имеется ее фото — хотите взглянуть?»
Он снова подошел к моей постели, сел на стул и доверительно склонился ко мне. Я отпрянул. Люмьер покачал головой и с разочарованным видом сильно втянул носом воздух.
«Инга, во всяком случае, — опять заговорил он совершенно серьезно, — считает, что с движением часовой стрелки продвигается дальше весь механизм мировых часов. То есть — самый малый сдвиг сдвигает с места все остальное. И это справедливо. “Повторений не бывает”, — говорит Инга. А Цердахель утверждает, что “все остается таким, как было”. Он даже написал о том одну историю. Цердахель воображает, будто и он может сочинять истории. Нет, этого он не умеет!»
 Глава третья 
 ДВЕ ЛЕГЕНДЫ 
 
Люмьер извлек из нагрудного кармана три листка бумаги, сложенные в несколько раз. Я развернул их. Текст на всех них был отбит на одной и той же пишущей машинке. На каждом листке карандашом крестный сделал какие-то пометки, которые я не мог разобрать, так как они были написаны готическим письмом. Под текстом, который я прочел первым, стояла подпись.
Его заголовок гласил:
Актуальность воспоминаний
«Он нажимает на рычаг, — говорилось в нем, — и с верхотуры опускаются кулисы. Шурша, подымается занавес. Актеры вытягиваются по стойке смирно. Входит певица-красавица, начинает свою чарующую песню. Все внимают ей в упоении. Сзади, из глубины сцены, вносят скованного цепями короля. Свет меркнет. Словами, исполненными тоски, умоляет прекрасная певица сохранить королю жизнь. Но, несмотря на то, жестокому властителю предстоит умереть. В зрительном зале — полная тишина. Другие кулисы медленно спускаются вниз за рядом софитов. Ангел смерти хлопает крыльями, стражники у склепа стоят вытянувшись. И это уже конец. Публика недоуменно хлопает.
Что же из этого следует? Зрители качают головами, поддергивают брюки. Чем бы теперь заняться? Возвращаться домой не хочется: еще только ранний вечер. Тем не менее зрительный зал наполовину опустел, и вот-вот начнут закрывать двери на ярусы. “А что, если спрятаться от капельдинера, улегшись на пол между рядами кресел?” — думает кто-то. Быть может, если дать немного денег уборщице, которую знаешь уже много лет, удастся ее уломать и спокойно скоротать здесь время до завтрашнего вечера? Завтрашний вечер! Завтра вечером дают то же представление. То же самое представление, тот же состав актеров. Погрузившись в подобные размышления, зритель продолжает стоять на месте, забыв разнять ладони после заключительных аплодисментов.
Тут срабатывает некая защелка; кто-то невидимый нажимает на рычаг.
Занавес с шуршанием подымается. Певица-красавица вспархивает из постели и начинает свою обворожительную песню. Песня чрезвычайно нравится слушателям. Это заметно по разрумянившимся лицам, по восторженным восклицаниям. Умирающий король, тяжко вздыхая, покоряется тяжкой участи. С потолка сцены медленно ниспускается ангел смерти. Певица прерывает свои томные жалобы. Входят стражники. Все сконфуженно вытягиваются по стойке смирно. И на том конец.
Зритель в недоумении аплодирует».
Рукопись из Цельдёмёлька
Я перевернул листок, чтобы проверить, не написано ли чего и на обратной стороне, но там было пусто. Поэтому я, не подымая взгляда, так как чувствовал, что крестный краем глаза за мной наблюдает, приступил к чтению второго листка.
 
«До чего же странной жизнью мы живем», — начинался текст. Заглавия у него не было.
«До чего же странной жизнью мы живем!
Жил некогда анохи Йотек, чье имя значит “Благодетельный”. Предание гласит, что однажды, когда он созвал гостей на празднество, им действительно удалось записать историю своей общины так, как того требуют Книги: соединив имена членов общины в единый ряд и не забыв притом ни единого имени.
То был беспримерный случай в истории нашего народа! Тем ужаснее было для бирешей той общины, Цельдёмёлька, и тем ужаснее для нас, их непривитых побегов, что повесть их исчезла с лица земли в тот самый миг, как была положена на бумагу.
— Как говорится, она потухла пред очами Ахуры. Горе нам! Рассказывают, что сама их община, некогда цветущая, нищает все более и более. —
Минул год после того достопамятного события, гласит предание, и прежние гости (кои с того злополучного дня предались недеянию — не возделывали своих полей, не случали скотину для приплода) таинственным мановением судьбы, пусть ее и не существует, опять явились в тот же час в дом Йотека, благодетеля, — на сей раз каждый по отдельности, для того, чтобы поведать хозяину о крахе всех своих усилий. Ибо все они весь год усердствовали в исполнении тех повинностей и уроков, какие возложили на них их анохи.
О встрече никто предварительно не уславливался. Приняв удивительное повторение обстоятельств за перст судьбы, они — прежде чем поведать Йотеку о своих невзгодах — порешили опять взяться за решение прежней задачи, и души их были преисполнены надежды, предвкушали долгожданное свершение. И в самом деле, на этот раз им вновь удалось выстроить имена в стройный ряд. Но — на горе собравшимся и на горе нам всем — они преуспели всего лишь вполовину, ибо по причине необъяснимого, внезапного помрачения чувств, охватившего всех и каждого, записать повесть они не смогли.
— Уши Ахуры закрылись для бирешей, когда он получил сие известие. —
Год спустя все повторилось в третий, последний раз: те же гости, то же празднество. Но теперь, похоже, они принялись за дело под несчастливой звездой — каждый боялся испытать разочарование. Собравшиеся чувствовали себя измученными, их угнетало предчувствие неминуемого провала, настроение было крайне подавленным.
Некоторые из присутствовавших, как сами они позже поведали, несмотря на все свои усилия так и не смогли выговорить имена, безукоризненно стыковавшиеся одно с другим, — ибо к горлу их подкатывали рыдания, вызванные чересчур сильным порывом чувств. Их ушераздирающее бормотание разносилось окрест подобно недовольному шуршанию листьев, и даже на дальнем расстоянии оно было внятно слуху — как звон разлетающихся осколков стекла или, лучше, как треск ломающегося ледяного покрова на огромном озере.
— Рука Ахуры разбила зеркало. —
Мы — источник, из которого вы черпаете себя самих, источник, из которого вы созданы, — оканчивалась повесть. — Наше несчастие повелевает вам снова подхватить нить, вновь завязать узел. Вы — наживка, мы — леска удочки. Горе нам!»
Об оборотной стороне действия
«Вот это слова!» — воскликнул Люмьер, который следил за мною во время чтения, делая странные движения ртом; с таким видом взрослые люди присматривают за ребенком во время еды. «Вот это звучание! — воскликнул он снова. — Особенно если сравнить этот документ с неуклюжей поделкой Цердахеля. Цельдёмёльк! — сказал он. — Раньше так назывался город на юге, который некоторое время оставался совсем заброшенным, совсем как Ильмюц. “Община нищает все более и более” — эта фраза позволяет сделать выводы о времени возникновения текста. Его запись относят приблизительно к десятым-двадцатым годам предпоследнего столетия. Но датировка его не так уж важна — гораздо существеннее двойное заблуждение, в которое впадает почти всякий его читатель. Каждый, кто хотя бы поверхностно знаком с нашими Книгами, увидит здесь документ, говорящий об искуплении. И действительно, на то существуют три указания, по-моему, неопровержимые.