Отражение (СИ)

— Испокон веков наши отношения с древними строились на почтении. По-твоему, почтение — это верёвки и мечи? По-твоему, почтение и принуждение — одно и то же?
— Это плохое решение, Данияр. Никудышное. Когда приходил последний древний воин? Вот уже четыре сезона миновало. Промежутки становятся всё больше. Только за год мы сняли и торжественно захоронили двоих. А теперь вот это…
Малик буквально чувствовал, как губы старика превратились в тонкую линию, как морщины стали глубже.
— Не в нашей власти остановить машину, великий древний воин, — сказал, после минуты размышления, Данияр. — Это было бы преступлением. Но тебе никто не посмеет угрожать. Ты волен уйти из города на все четыре стороны. Помня заслуги твоей расы перед нами, я бы предложил тебе остаться, занять один из брошенных домов, но заранее предвижу, что на большом совете решат — негоже мертвецу ходить рядом с живыми. Тебе поклонялись, но так же легко преклонение может обернуться страхом.
Его глаза были очень красноречивы. Они говорили: «…или они могут решить, что тебя нужно приволочь к машине силком… и моё мнение здесь не сыграет решающей роли».
— Я уйду, — сказал Малик.
Он повернулся и пошёл прочь; люди шарахались от него, как от прокажённого. Машина звала, умоляла… тянула к нему костлявые руки его собратьев. Смотрела вслед пустыми глазницами. Малик держал себя в кулаке. Искры горели ярко. Какой-то малыш, прижавшись к материнскому животу, вновь и вновь вопрошал: «Мама, мы теперь умрём?»
Малик вышел под солнце, которое готово было явить миру свою истинную ярость. Камни болезненно блестели; казалось, они готовы были начать плавиться в любой момент. Он держал руки на рукоятях оружия, ожидая атаки в спину, но её не последовало.
— Какая дорога ведёт в другие города? — спросил он у прохожего, который таращился на него с суеверным ужасом.
— Здесь нет других городов, — ответил мужчина, теребя связки инжира на шее. — Вокруг пустыня, а на западе ещё и чудовища… но, по слухам, далеко на севере живут люди. Иногда приходят караваны, язык их столь странен, что похож на птичье курлыканье. Носят лисьи шкуры. Ещё никому не приходило в голову идти пешком по бесплодным землям. Придётся есть пыль.
Что ж… есть пыль ему не привыкать.
От ворот остались только столбы, чтобы обнять каждый из которых понадобился бы десяток человек. Стражей не было. Дорога начиналась и сразу пропадала, будто кто-то скатал её в рулон и забросил на самое солнце. На листьях чёрной копернии дрожали разноцветные блики.
Он ни разу не оглянулся. Шёл и шёл, не чувствуя усталости, но ощущая безграничную пустоту. Большие чёрные грифы весь день кружили над головой, но к вечеру пропали, поняв, что здесь нечем поживиться. Один раз Малик свалился в разрытую кем-то могилу; там лежало существо явно нечеловеческого вида. Кожа, плотно облегающая кости, покойные, в отличие от костей в его теле. Это можно было посчитать плохой приметой, но Малик с некоторых пор не был суеверным. В голове ворочалось тяжёлое воспоминание — несколько перьев, которые он наудачу затыкает за отворот перчатки, несколько лимонно-жёлтых перьев, подаренных кем-то, когда-то…
Упав, Малик выбил из сустава левую ногу, поэтому не мог идти. До самого утра он полз, потом сел и вправил сам себе ногу. Нашёл несколько идеально круглых камней и кидался ими в быстрых поджарых зверьков, что возникали и бездумно исчезали в трещинах. Потом в какой-то момент идти стало легче. Будто машина смирилась и опустила руки, распахнутые для объятий. Малик ей не верил. Там, на дне рукотворного озера, было живое существо… которое могло обмануть.
Поэтому он пообещал себе всегда быть начеку. В клубах тумана, которые возникали тут и там, он видел города и стада таинственных животных, но продолжал держаться своего направления. Его манила линия горизонта, и полумертвец подчас удивлялся власти, которую она над ним обрела. Что он надеется там найти?
Малик не думал об этом, не считал дни, просто шёл. И вот однажды вечером увидел далеко впереди башни. Миражи быстро рассасываются… но башни не исчезли и наутро. Стали ближе. Показалось, что услышал слова утренней молитвы. Ветер поднимал и швырял в лицо пыль, но на этот раз в этой пыли был сладостный вкус… влага?
 
Малик опять пришёл к тем же воротам, и вновь, как в дурном сне, ворота оказались открыты. Здесь были люди; они, в своих разноцветных шерстяных одеяниях, казались пятнами вина после застолья. На лицах испуг, на некоторых брови ползут вниз в гневе, нет, в ярости, но не эти эмоции трогали Малика. Он слышал только радость обитателя машины, хотя и не мог её разделить. Блудный сын вернулся, и ничего больше не сможет их разлучить. Глазами, теми, которые в груди, Малик снова видел фальшивый свет, но, как мотылёк, продолжал лететь на него.
Со всех сторон сбегался народ. Детей прятали в домах, кто-то падал на колени, чтобы воззвать к одному из пяти покровителей — или ко всем пятерым разом. Голос текущей воды был похож на звон разъярённого осиного гнезда.
— Зачем ты вернулся, древний воин? — спросил Данияр, в его голосе звенело железо. Невыносимо жарко, его капюшон надвинут почти на глаза, а на подбородке крошки от только что съеденного хлеба. — Мы отпустили тебя.
— Меня привело провидение… — начал Малик, а потом подумал, что лучше бы не говорить с теми, кого собирается лишить будущего, лишить самой жизни. И кто? Солдат давно забытой армии, комок пыли и высохшей плоти, у которого обожравшийся падальщик отхватил кусок щеки.
Медленно, потому что мышцы давно уже разучились действовать слажено, он вытащил скимитары. Краем глаза увидел, как кто-то бросился на него слева, рубанул разом двумя руками. Оружие могло рассыпаться пылью, даже не разрезав одежды — настолько хрупким оно выглядело — но эти ожидания не оправдались. Сломанная сабля оставила рваную поверхностную рану от плеча до грудины, вторая же наискосок разрубила живот. Нападавший рухнул, и Малик увидел, что это молодой парень с большим, как у цыплёнка, ртом.
Данияр стремительно бледнел. Помощники оставили его, спасаясь бегством, теряя кошельки и разливая воду из фляг, он же вышел вперёд и встал на пути у Малика, широко расставив ноги.
— Ты не пройдёшь, — сказал он.
И тогда Малик убил его — быстро и милосердно, перерезав глотку.
Ещё дважды его пытались остановить, первый раз с пиками и самострелами, которым явно не помешала бы чистка. Из семи выпущенных болтов в него попал только один — настолько у стрелков дрожали руки. Малик не пытался уклониться. Отброшенный болтом, он понадеялся, что запоздалая смерть наконец-то найдёт его, но, вставая, не чувствовал даже боли. Когда копейщики, скоординировав усилия, подняли его на пики, древний воин свесился вниз и раскроил двоим головы. Третий убежал.
Последний заслон ждал его возле машины. Мимо него, состоящего из одной-единственной хрупкой фигурки, скрючившейся на ступенях и прижимающей к груди нож, Малик прошёл, не повернув головы.
— Ты счастлива теперь? — спросил он девушку, глядя на живое существо глубоко под водой. Дотронулся до лба, откуда несколько ночей назад сорвал и бросил в пыль кровавое колесо.
— Мой жених оставил меня, — сказала фигурка. Было слышно, как стучат в груди рыдания. Но ни одного всхлипа не просочилось наружу. — Я возложила солнце на голову древнего воина, который не стал сражаться за нас с пустошью. Я теперь отвержена, проклята, и моя судьба — стоять на высокой башне и ловить тени. До конца жизни.
Она подняла голову. Спутанные волосы легли на лицо.
— Я готова даже к этому, если бы внизу, как прежде, смеялись и играли дети, а старики судачили об урожае.
 
Малик долго смотрел на свисающие вниз головой тела. Похожи на летучих мышей, прячущихся знойным полднем под сводами грота.
— Они страдают… молят о пощаде.
— Я верю тебе, древний воин. Что ты теперь будешь делать?
Малик сжал в кулаке камень, подобранный у входа снаружи. Обломок наследия младших гигантов, подходящий инструмент, чтобы прекратить страдания одних и умножить боль других. Это неправильно. Как может мертвец решать судьбу целого народа — даже если в груди у него глаза, которые могут отличить фальшивое пламя от настоящего? Как может ставший прахом вообще ходить по земле?