Отражение (СИ)

Вспомнился день их знакомства. Тётя Марта приехала однажды туманным утром где-то в шестьдесят девятом или семидесятом году. Это была высокая женщина с сильными руками и длинными седыми волосами. В глазах что-то такое, чего он, малыш, видящий взрослых насквозь, не смог раскусить. Похожа на королеву одной далёкой, снежной страны. Отчего бы двум людям, свидетелям и даже в какой-то мере соучастникам одного горя, не сплотиться? Вячеслав не был своим названным дяде и тёте настоящим родственником, но, наверное, они старались проведать всех детей, которым помогли появиться на свет…
— Это форменное безумие, — пробормотал он, рассматривая свёрток на коленях у женщины. А после — перевёл взгляд выше, на холодное, иссечённое страданием, будто вырубленное из камня, лицо. — Мама… почему она не улыбается? У неё же ребёнок!
— Потому что на фотографии я уже мертва.
Голос раздался над самой макушкой. Вячеслав дёрнулся, но головы не поднял, лишь сфокусировал взгляд на мягкой тени, которая, загораживая льющийся снаружи свет, легла на земляной пол. Марина… мама, наверное, стеснялась своего теперешнего состояния. Она не захочет, чтобы он, зная правду, видел её такой.
— Все утерянные вещи должны когда-нибудь найтись. Потерянное прошлое должно обрести хозяев. Я не хотела, чтобы ты знал, но, видишь, и это открылось.
— Но почему именно сейчас? — спросил Вячеслав, чтобы что-то спросить. Его занимало совсем другое. Как дядя и тётя могли хранить такую тайну? Почему ни дед, ни бабка не рассказали, где и при каких обстоятельствах он, Вячеслав, появился на свет? Они вообще очень мало говорили о матери, об отце же и вовсе молчали. Когда разговор (обычно по инициативе Вячеслава, который с детства «прощупывал почву») касался его, дед только сжимал руки в кулаки, а губы бабушки становились похожи на куски старого цемента. Дядя и тётя лишь качали головами: они и в самом деле ничего о нём не знали.
Над головой вновь раздался мягкий голос матери:
— Потому что это должно было когда-нибудь случиться. «Когда-нибудь» в мире людей обыкновенно значит — в самом конце. Я пришла за тобой против своей воли: мне бы очень хотелось, чтобы это был кто-нибудь другой, но я понимаю, что так надо.
Вячеслав вновь попробовал поднять взгляд и вновь не решился. Марина продолжала:
— Попробуй-ка вспомнить — что заставило тебя приехать сюда столь поздней осенью? Как ты добирался до вокзала? Как садился на поезд? Кем были твои попутчики? Ты разговаривал с ними, перекинулся хоть словом?
Вячеслав хотел сказать, что уже об этом думал, но не смог выдавить ни слова. Слова казались теперь ненужными, сломанными игрушками, к которым не хотелось даже прикасаться.
— Ты сейчас не здесь, мой дорогой, — тень зашевелилась, будто хотела прикоснуться к его макушке, но он не почувствовал прикосновения. — Ты далеко отсюда, лежишь на больничной койке. Вокруг хлопочут медсёстры. Врачи ушли. Твоё сердце уже пятнадцать минут как не бьётся.
Вячеслав задохнулся.
— Как это…
А впрочем — не всё ли равно? Сердечный приступ — для мужчины его возраста эта проблема не из тех, которым удивляются бабушки у подъезда. Или, возможно, атеросклероз, маскируясь под разные недуги, забил его сосуды всякой дрянью. А может, дома кончился кофе, и он побежал среди ночи в ларёк на другую сторону дороги — прямо под колёса грузовика… Вячеслав пытался вызвать в голове хотя бы одно воспоминание из того, настоящего прошлого, но мысли путались и выдавали только кособокие, будто нарисованные на мятых фантиках из-под конфет, картинки детства и юности.
Рука вновь нырнула под свитер, на этот раз не за крестом, а чтобы прощупать грудь. Холодная, как студень, твёрдая, будто промёрзшая почва, она восприняла прикосновение молча, как партизан. Стук сердца отсутствовал. «С сегодняшнего дня я просто ходячий труп», — грустно подумал Вячеслав.
— Почему я здесь, а не где-то ещё? — хрипло спросил он.
— Я не знаю нюансов этой химии, дорогой, — сказала Марина. — Ты оказался там, где должен был. Я оказалась там, где должна была — рядом с тобой. Не спрашивай, где я находилась всё это время: я просто вдруг оказалась здесь, в доме дяди Василия и тёти Марты, и поняла, что ты уже близко. Почти увидела, как ты шагаешь по тропе среди соснового молодняка. Должно быть, здесь, в этом лесу, в этом самом дне, осталось что-то из твоих потерянных вещей — тех, которым предначертано быть в конце концов найденными.
 
Вячеслав зажмурился, чтобы не видеть, что мягкая тень, с которой он разговаривал, на самом деле принадлежит одной из деревянных опор. Здесь, на краю неизвестности, за гранью умирания, — что проку ему от каких-то вещей?
— Неловко говорить такое умирающему человеку, но, кажется, я тоже кое-что отыскала. Тебя сложно назвать вещью, но с тем, что я тебя когда-то потеряла, спорить сложно.
— Ты меня бросила, — хрипло, сердито сказал он. — Всю свою жизнь я размышлял, зачем люди создают семьи, если рано или поздно всё равно остаются в одиночестве? Я прожил жизнь — теперь я могу так говорить — в гордом одиночестве и совершенно этого…
Запнулся: всё это чересчур напоминало старческое брюзжание. Он не ощущал себя стариком, совсем нет, если уж говорить начистоту, Вячеслав был усталым подростком, который весь вечер размышлял о серьёзных взрослых вещах. Он захотел объясниться — сказать, что вовсе не обвиняет мать ни в том, что она умерла при родах, — в самом деле, во власти ли человеческой контролировать такие вещи? — ни в том, что стечение обстоятельств вообще сделало его зачатие возможным. Попытался найти нужные слова… и вдруг ощутил прикосновение к волосам. А вместе с ним — ниточку тепла, которая, заструившись по порам и сосудам, вновь, пусть на мгновение, но позволила почувствовать ток крови в груди, у камня, в которое превратилось сердце.
«Иногда мы не подозреваем о пропаже некоторых вещей, — подумал Вячеслав прежде, чем сознание растворилось в этом прикосновении, стало частью ровного, рассеянного белого света, — до того момента, когда они находятся и предстают перед тобой во всём своём великолепии».
Но это, конечно, не повод не радоваться находке.
Конец
 Странные миры 
 
Эта история произошла с одним знакомым мальчишкой — из тех, что прибегают ко мне во двор взглянуть на отполированное и свежеокрашенное (вот этими вот руками!) крыло старой Волги, посмотреть, как вращается винт мотора Яка-52, установленного на специальной деревянной стойке (корпус этого самолёта без крыла валялся на заднем дворе и, подобно банановой кожуре, мало кого интересовал — в отличие от живого, пахнущего маслом, двигателя). Он рассказал мне её по секрету, в обмен на разрешение посидеть в кабине «Фольксвагена-жука» семьдесят первого года.
Что касается автомобиля, эта птаха угодила ко мне совершенно случайно и не собиралась улетать — потому, что не могла. «Дай мне срок, — хрипел я, копаясь в моторе. — Дай мне хотя бы два года, и ты у меня полетишь так резво, что сам ветер не догонит». Насчёт двух лет я был слишком оптимистичен. Иногда на то, чтобы найти какую-нибудь оригинальную деталь для особенно редкого автомобиля, уходил десяток лет — не поисков, но терпеливого ожидания, мониторинга, как сейчас говорят, рынка, а точнее — развалов старьёвщиков и автомобильных перекупов.
Зато он сохранил родную приборную панель и рулевое колесо, которое прямо таяло под руками, словно горячий немецкий бублик — его потёртая кожа приводила в трепет ватагу мальчишек, подглядывающих сквозь щели в заборе.
 
Чтобы немного развлечься, я просил их рассказать, что интересного произошло с ними за последнее время. Что они видели, что слышали, о чём мечтали. Годилась и просто интересная история из вторых уст. Я без жалости гнал со двора хитрецов, пытающихся впарить мне пересказ книги или фильма (благо, шириной кругозора и начитанностью я пока их превосходил). Однако каждый знал, что когда моя рука тянулась к ручке громкости у радио, чтобы немного приглушить ведущих «Серебряного дождя», — это верный знак того, что рассказчику позволено проникнуть за калитку и примоститься на груде покрышек, поприветствовав Рупора, серебристого ретривера, скрещенного с дворняжкой, дружелюбного до безумия.