Всеблагое электричество
2
Ближайшая к итальянскому кварталу ветка паровиков повторяла очертания фабричной окраины; в безветренную погоду дым там стелился по земле непроглядным пологом, заставляя то и дело перхать в бесплодных попытках прочистить саднящую глотку и протирать слезящиеся глаза. Вот и сегодня улицу затянуло серое марево; заводские строения терялись в нем, словно в тумане, и только высоченные трубы маячили где-то вверху наподобие мачт затонувших на мелководье кораблей. Вдоль рельсов тянулись склады и пакгаузы, и лишь когда мы под перестук стальных колес вывернули к реке, на смену им пришли жилые дома.
Сразу после моста Броуна паровик резко замедлил ход и дальше пополз со скоростью неторопливой улитки.
Оно и немудрено — всякий большой город отличается беспорядочным, если не сказать хаотичным, уличным движением, и Новый Вавилон в этом плане исключением вовсе не был. Кареты с заносчивыми извозчиками и бестолковые пешеходы, неповоротливые телеги и стремительные самоходные коляски, верховые и велосипедисты заполоняли улицы, сновали из стороны в сторону и наседали друг на друга, создавая заторы там, где ничто не предвещало их появления.
Вот и сейчас, когда выведенный из себя непредвиденной задержкой вагоновожатый потянул ручку под потолком и округу огласил раскатистый гудок, трусившая рядом коняга испуганно шарахнулась от паровика и сцепилась телегой с соседним экипажем. Извозчик от души стеганул клячу хлыстом, ее хозяин подобного отношения не стерпел и ответил ударом кнута.
Завязалась свара, к затору направилась пара конных констеблей.
Я с тоской оглядел закупоривший транспортную артерию «тромб» и соскочил на мостовую, решив пройти остаток пути пешком. Обогнул паровик, прошел перед парой запряженных в экипаж лошадей и зашагал по тротуару, проталкиваясь через толпу зевак. На глаза попался проходной двор, я поднырнул под веревки, провисшие от тяжести мокрого белья, и вскоре вышел на боковую улочку, безлюдную и спокойную.
Безлюдную и спокойную? Как бы не так!
— Дядь, купи часы! — окликнул меня малец, бросив рыться в куче мусора.
Я молча прошел мимо.
— Дешево отдам! — поспешил следом попрошайка, размахивая ремешком с наручными часами.
— Не интересует, — коротко бросил я, не замедляя шага.
Мошенничество с часами, коим жулики стали промышлять сразу после изобретения карманных часов, получило свое второе рождение одновременно с появлением моды на часы наручные, и рассчитывать поймать кого-нибудь на столь древнюю уловку мог лишь недалекий голодранец.
— Серебряные! — и не подумал отстать чумазый мальчишка, придерживая великоватую кепку, на бегу съезжавшую то на глаза, то на затылок.
— Отстань! — приказал я, и сразу навстречу из подворотни выдвинулось две тени.
— Грубишь, дядя! — укорил меня ломающимся голосом юноша внушительных размеров, мясистый и широкоплечий.
— Нехорошо, — поддержал его парень не столь крепкий, но явно куда более сообразительный, ибо свои слова он подкрепил помахиванием увесистой палки. — А еще в очках…
Вытянув руку, я поймал за ворот мельтешившего под ногами мальчишку и пинком под зад отправил его к подельникам. Тот даже взвизгнуть от удивления не успел, только всплеснул руками и растянулся в грязи.
— Ах ты гад! — выругался здоровяк, но вмиг заткнулся, стоило возникнуть в моей руке служебному свистку. — Оп-па…
Резкий свист промчался по переулку, и малолетних жуликов будто ветром сдуло.
Не стал задерживаться на глухой улочке и я; полицейских местные обитатели не жаловали, и какой-нибудь доброхот запросто мог выплеснуть из окна таз мыльной воды или высыпать мусорное ведро. Да и не стоило лишний раз искушать судьбу — иные малолетние звереныши ткнут тебя в спину ножом с той же легкостью, с которой их папаши высасывают за обедом кружку пива.
Новый Вавилон — жестокий город.
Мне это было известно не понаслышке.
Не забывая оборачиваться и поглядывать по сторонам, я прошел пару кварталов и при первой же возможности вернулся на оживленный бульвар, а уже с него свернул в неприметный проход меж домами с выгоревшими на солнце стенами. Извилистая узенькая улочка постоянно петляла, то огибая отгороженные высокими заборами дворики, то ныряя в арки, и временами становилась сущей тропкой, но в итоге привела меня в район, заселенный выходцами из Греции и Южных Балкан.
У расположенных на первых этажах магазинчиков и таверн прямо на дороге стояли рассохшиеся табуреты, кое-где к ним были придвинуты бочки и раскладные столики. Изредка навстречу попадались домохозяйки, по обыкновению, увешанные кучей малолетних детишек, тут и там прятались в тени от полуденного зноя седовласые старики.
В остальном же район словно вымер. Пылились пустые столики под выгоревшими навесами, дожидались наступления вечера убранные к стенам стулья, темнели закрытыми ставнями окна. Большинство здешних заведений распахивали свои двери только с наступлением вечера и работали всю ночь напролет до последнего клиента. Большинство, но не все.
Кабаре «Прелестная вакханка» пряталось на узенькой набережной безымянного канала, и за столиками под тентом увеселительного заведения расположилось несколько богемного вида господ. Одни с нарочито скучающим видом дымили сигаретами и пили черный крепкий кофе; другие, несмотря на столь ранний час, отдали предпочтение абсенту.
Деятели искусств, что с них взять! Богема!
А вот сидевший на корточках у соседнего здания худощавый китаец никакого отношения к творческому цеху не имел, орудиями его труда были не кисти и краски, а кулаки и дубинка.
Я его знал, костолом работал на господина Чана, ростовщика.
При моем появлении китаец поднялся на ноги и, на ходу охлопывая матерчатую кепку, без особой спешки потопал навстречу. Не доходя пары шагов, нахлобучил на голову изрядно потрепанный головной убор и без малейшего акцента произнес:
— Господин Чан хочет получить свои деньги.
— Он их получит, — уверил я костолома.
— Время вышло.
— Возникли сложности. Скоро господин Чан получит все до последнего сантима.
— Терпение господина Чана не безгранично, — предупредил головорез, издевательски-небрежно поклонился и зашагал по набережной.
Я проследил за ним взглядом и покачал головой.
Влезть в долги к китайскому ростовщику было первостатейной глупостью, но откуда мне было знать, что дорогой дядюшка станет цепляться за мою часть семейного фонда с таким отчаянным упорством?
Раздраженно передернув плечами, я прошел меж столами и распахнул дверь кабаре. Обернувшаяся поломойка округлила от изумления глаза; я приложил к губам указательный палец и потребовал:
— Ни звука.
Неопределенного возраста дамочка в застиранном халате послушно кивнула и вернулась к прерванному занятию; вышибала неуверенно помялся, но, по здравом размышлении, решил в разборки сиятельных не вмешиваться и скрылся в задней комнате.
Я спокойно поднялся по широкой лестнице с резными балясинами на второй этаж, прошел до конца коридора и без стука распахнул дверь сдаваемых внаем апартаментов.
В комнате царил густой полумрак и витали клубы ароматного дыма. Все окна были задернуты плотными шторами, и лишь краешек одного приоткрыли таким образом, что неяркий свет падал на книгу в руке импозантного господина лет тридцати с песочного цвета усами и аккуратной бородкой, а шкафы и рабочий стол в дальнем углу терялись в тенях.
Хозяин апартаментов при моем появлении оторвался от трубки стоявшего на полу кальяна и на одном дыхании хорошо поставленным баритоном произнес:
— Леопольд, друг мой, всецело разделяю твое раздражение, но позволь…
Ничего ему позволять я не собирался.
— Лучше заткнись! — потребовал я, обрывая объяснения на полуслове.
— Это крайне невежливо с твоей стороны! — разыграл обиду Альберт Брандт, талантливый поэт, мой хороший друг и конченый подонок. — Леопольд, твои действия…