Полибий и его герои
Проконсул продиктовал Филиппу точно такие же мирные условия, какие Сципион совсем недавно продиктовал Карфагену. Армия царя сокращалась до шести тысяч человек, флот — до минимума, Филипп лишался права объявлять кому-либо войну без согласия Рима, римлянам он выплачивал контрибуцию. Как и карфагеняне, Филипп лишился всех своих владений за пределами Македонии. Но что будет с материковой Грецией и малоазийскими общинами, отвоеванными у Филиппа? Вот вопрос, который теперь волновал всех.
Истмийские игры (196 г.)Однако сомнения греков длились недолго. Филипп вывел свои гарнизоны из трех ключевых городов — Акрокоринфа, Деметриады и Халкиды, — напомню, что эти-то города и назывались «цепи Эллады», — и тотчас же Тит ввел туда римские легионы. Тогда греческим политикам стало ясно, что произошло не освобождение Греции, а смена господ (Polyb. XVIII, 45, 6). Среди таких настроений наступило время Истмийских игр. Это знаменитый древний праздник, великолепием своим уступавший лишь Олимпийским играм. В эти дни в Истм стекались люди не только со всей Греции, но из Малой Азии, Египта, Месопотамии, со всей великой державы Александра, ибо эллины тогда рассеяны были повсюду.
Зрители расселись на огромной равнине и с нетерпением ждали начала представления. Обычно в дни празднества болельщики разговаривали между собой о лошадях, знаменитых атлетах и бегунах, гадали об исходе состязаний и заключали друг с другом пари. Но сейчас никто не думал о спорте. Разговоры вертелись вокруг политики. Говорили о судьбе Эллады. Этоляне поносили римлян и Тита и спрашивали, что лучше: македонские колодки или римские? Римские, конечно, легче и изящнее, но уж от них грекам ввек не избавиться. Тит, говорили они, конечно, наш благодетель, ибо он, развязав Греции ноги, накинул ей веревку на шею. Со всех сторон слышны были споры. Одни говорили, что римляне ни за что не освободят «цепи Эллады», другие, более дальновидные и тонкие политики, с хитрой улыбкой замечали, что непременно освободят, а сами займут города не менее важные, но менее знаменитые. Знатоки только спорили, какие именно города.
В это время на арену вышел глашатай и попытался водворить тишину. Но толпа, растревоженная и возбужденная всеми этими разговорами и ожидаемым зрелищем, сначала не обращала на него внимания. Наконец среди относительной тишины, которую водворил трубач, глашатай произнес:
— Римский сенат и полководец с консульской властью Тит Квинктий, победив на войне Филиппа и македонцев, даруют эллинам Европы и Малой Азии свободу, дабы они не содержали у себя гарнизонов, не платили дани и жили по отеческим законам [17].
Тут началось что-то невероятное. В первую минуту не все даже поняли эти слова. Им казалось, что голос слышится им во сне. Поднялся страшный шум. Все требовали, чтобы глашатай повторил. Его поставили на самое высокое место, и он снова прочел то же самое. Все разом вскочили, раздался такой оглушительный крик и такой врыв рукоплесканий, что, говорят, птицы, кружившие над ареной, замертво попадали на сцену. Все звенело от воплей. Волна звуков долетела до моря, до зрелища никому уже не было дела. Все рвались приветствовать спасителя и освободителя Эллады. Титу угрожала страшная опасность. Ведь вся эта ревущая многотысячная толпа ринулась к нему и каждый хотел схватить его за руку, заглянуть в лицо и излить на его груди свой восторг и благодарность. Вот почему уже впоследствии, когда все несколько пришли в себя, эллины начали задавать себе вопрос, как вообще их освободитель остался жив, некоторые передают, что он вскочил и стремительно убежал сразу после объявления глашатая. Толпа будто бы, вопя, ринулась за ним. Но Тит успел скрыться в палатке. Все обступили палатку и неистово кричали, но Квинктий не вышел, хотя они простояли почти до ночи (Plut. Flam. 11). Однако, по-видимому, это не так. Даже страх смерти не мог заставить Тита отказаться от искушения присутствовать на своем триумфе и пожать плоды всеобщего восторженного обожания. Он остался. Говорят, что только молодость, ловкость и энергия спасли Титу жизнь в этот день (Liv. XXXIII, 33). «Толпа закидала его венками и лентами и едва не разорвала на части» (Polyb. XVIII, 46, 12).
Люди никак не могли успокоиться. «Все как бы в состоянии экстаза говорили не умолкая или друг с другом или сами с собой» (Полибий). Ночью никто не спал. До рассвета все вместе пировали, поздравляли друг друга, плакали и призывали благословение богов на голову всех римлян, а более всего Тита (Polyb. XVIII, 46; Plut. Flam. 10–11; Liv. XXXIII, 32–33). «За ужином, естественно, их ликование возрастало, они размышляли и разговаривали о судьбе Греции — о том, что в многочисленных войнах, которые она вела за свою свободу, ей никогда не удавалось достичь ничего более прочного и радостного, чем теперь, когда за нее сражались другие… И правда, за исключением Марафонской битвы, морского сражения при Саламине, Платей, Фермопил… Греция во всех сражениях воевала сама с собою, за собственное рабство, и любой из ее трофеев может служить памятником ее беды и позора… Между тем чужеземцы, сохранившие, вероятно, лишь слабые искорки общего древнего родства, чужеземцы, от которых странно было ожидать даже доброго слова в пользу Греции, — эти люди понесли величайшие труды и опасности ради того, чтобы избавить Грецию от жестоких властителей и тираннов», — пишет горячий греческий патриот Плутарх (Flam. 11).
Всеобщий восторг был такой, о котором даже трудно составить представление современному читателю, говорит Полибий (XVIII, 46). Все были как пьяные. Люди обнимались на улицах, и эллины твердили: «Есть же на свете такой народ, который подвергается… трудам и опасностям, ведя войны за свободу других… переплывает моря с тем, чтобы нигде на земле не было несправедливой власти, чтобы везде царили право, законы божеские и человеческие» (Liv. XXXIII, 33). Сам Полибий, спустя тридцать с лишним лет с волнением вспоминая тот великий день, когда «по единому слову глашатая получили свободу все эллины». «Как ни чрезмерен этот прилив благодарности, — говорит он, — все-таки смело можно сказать, он далеко не соответствовал громадности дела. Было нечто поразительное в том, что римляне и военачальник их Тит приняли решение вынести издержки и всякие опасности ради освобождения эллинов» (Polyb. XVIII, 46,11,15).
Отныне лед треснул. Между римлянами и греками воцарились самая горячая любовь и дружба. Тот самый Алкей, который недавно так раздосадовал Тита своими стихами, теперь взялся воспевать его подвиги. Он писал:
Некогда Ксеркс приводил на Элладу персидское войско,И из Италии Тит войско с собою привел.Но если первый стремился ярмо наложить на Европу —Освободить от ярма хочет Элладу второй [18].В Греции начали чеканить золотую монету с изображением Тита. Этого мало. Жители Смирны, малоазийского города, воздвигли храм Роме, богине Рима (Tac. Ann. IV, 56). Но материковые греки пошли еще дальше. Они обожествили самого Тита (Plut. Flam. 16). Ему воздвигали храмы и слагали гимны. Плутарх говорит, что и в его время можно видеть такие, например, надписи: «Этот храм посвящен народом Титу и Аполлону». «По сю пору… выбирают жреца, служителя Тита, приносят ему жертвы, совершают возлияния, а затем поют сложенный в его честь пэан… Мы приведем лишь заключительные строки:
Верность великую римлян мы чтим,Клянемся ее охранять.Девы, воспойтеЗевса Великого, римлян и Тита.О, Пеан Аполлон! О, Тит Избавитель!»