Полибий и его герои
Он говорит, что история его заканчивается описанием страшных волнений, потрясших Балканы и Карфаген (III, 4, 12). Вольбэнк отмечает, что примененные им термины ταραχη και κινησις означают господство неожиданных и иррациональных сил {137}. И действительно, приступая к описанию смут на Балканах, Полибий говорит, что историк должен стремиться понять все события, даже те, которые на первый взгляд кажутся необъяснимыми. Только необузданные и разрушительные силы природы — бури, засухи, наводнения — мы в праве приписать богам. И вот именно таковы были катаклизмы, которые потрясли Балканы. «Кто не станет в тупик перед подобными явлениями… Вот почему можно не без основания усматривать в подобном расположении… гнев божий, посетивший всех их» (XXXVII, 9).
Иными словами, перед нами описания стихийных сил революции. Мы видели, что за последнее столетие в разных районах Греции вспыхивали революционные потрясения. При Клеомене они охватили Спарту. Потом, словно пламя по сухой траве, революция понеслась по Пелопоннесу и погубила дело Арата. Не так давно она овладела Этолией и Фессалией. Нет ничего удивительного, что сейчас она докатилась до Ахайи. Этими революционными силами воспользовались беззастенчивые политики, вроде Диэя и Критолая. Недаром они проводили популярные законы о долгах.
Эта страшная буря застигла римлян врасплох. Они не только не собирались покорять Грецию, но предпринимали отчаянные усилия, чтобы спасти безумцев и не дать бабочке полететь в огонь. Увы! События вышли из-под их контроля. А оставлять такой пылающий костер рядом с провинцией они не могли. И Метелл, который меньше всего хотел порабощения Эллады, вынужден был сделать это собственными руками.
Глава III. УТЕШЕНИЕ
………………………………….в дом свой
Поздно в чужом корабле вернешься и встретишь там горе.
…не средь волн разъяренного моря
Тихо смерть на тебя низойдет. И, настигнутый ею,
В старости светлой спокойно умрешь, окруженный всеобщим
Счастьем народов твоих…
Был конец лета, когда Полибий, оживленный, переполненный впечатлениями, которыми он жаждал поделиться со Сципионом, сошел с корабля на берег Африки. И на него разом обрушился весь этот ужас. Он был раздавлен услышанным {138}.
Эллады не существовало более. Ахейский союз, его родина, его любовь, его гордость, мертв. Все, что он любил, погибло. Погибло так нежданно, так бессмысленно. Это не укладывалось в голове. Это похоже было на дурной сон.
Но была и другая мука.
Всегда всю жизнь Полибий безмерно гордился Элладой. В одном месте он обсуждает книгу своего предшественника, знаменитого Феопомпа. Сначала историк, по его собственным словам, хотел писать историю Греции, но, дойдя до Филиппа, отца Александра, настолько увлекся им, что решил написать историю этого царя, а рассказ об Элладе включить как часть в эту историю. Полибий слов не находит от возмущения. «Было бы гораздо пристойнее и правильнее включить деяния Филиппа в повествование об Элладе, а не наоборот», — с гневом говорит он. И как мог Феопомп оставить Элладу, Элладу (!) ради какого-то там царя?! «Если бы кто даже заранее взялся бы описать историю царского владычества, то и тогда он не пропустил бы случая… перейти к славному имени и образу Эллады. Но начавши с Эллады и уже кое-что рассказавши о ней, ни один здравомыслящий человек не стал бы менять свой рассказ на хвалебные описания самодержца». Он отказывается даже верить в искренность Феопомпа. «Что же, наконец, вынудило Феопомпа закрыть глаза на такую явную несообразность? Наверное то, что составление истории Эллады было только прекрасным делом, а восхваление Филиппа сулило выгоду» (VIII, 10, 3–7).
Эллада казалась Полибию средоточием всего самого прекрасного, солнцем, которое озаряет все человечество. Он гордился он тем, что он эллин и никогда не забывал, «насколько эллины превосходят все прочие народы» (V, 90, 8). И вдруг эта Эллада, этот венец творения, это совершенство, упала с того пьедестала, на который возвел он ее в сердце своем.
Если бы сейчас все эллины погибли, борясь за свободу, это было бы великое горе. Но они погибли бы как герои. И, конечно, Полибий, не задумываясь, разделил бы их участь.
Увы! Ничего этого не было. Вожди оказались малодушны и себялюбивы. «Им даже в голову не приходило мужественно пожертвовать собой ради государства и ради общего спасения. А в этом и состоит долг людей честолюбивых, утверждающих, что они первые люди Эллады» [87]. Впрочем, что было и взять с них? «Каким образом и откуда могли явиться подобные настроения у названных нами людей?» (XXXVIII, 10, 9). Но остальные?.. Они вели себя нагло и глупо. А когда, наконец, пришла та туча, которую они же сами хвастливо и назойливо призывали, тогда — о Боже! — как поступили они тогда! Они и не подумали великодушно и мужественно принять бой за родину и до последней капли крови защищать ее свободу. Нет. Они малодушно бежали и, «утратив всякое достоинство… без сопротивления принимали в свои города пучки прутьев и секиры» [88]. Они выходили к римлянам и тут же начинали выдавать своих близких, хотя никто и не просил у них подобной подлости. Они показали себя «вероломными и трусами» (XXXVIII, 5, 9–11). Теперь они рабы. Они опозорены навек, на них клеймо бесчестья, которое будет переходить из рода в род! — в тоске повторял он.
С мучительной болью переживал он каждый эпизод злосчастной войны.
Он начинает рассказ о гибели Эллады, но он не может уже говорить как спокойный трезвый наблюдатель. Перед нами уже не взвешенное разумное повествование ученого, а взволнованная речь убитого горем человека. Это настоящий реквием, плач по Элладе. Он вспоминает все беды своей многострадальной родины. Как напали на нее персы, огнем и мечом прошли по стране и сожгли великие Афины. Как потом эллины истребляли друг друга в кровавых усобицах. Как Александр стер с лица земли древние Фивы. Но все это даже сравнить нельзя с теперешней бедой. Если вдуматься, все это были даже и не несчастья. И тут Полибий высказывает удивительную мысль. Истинное несчастье — это только позор и грех. «Несчастны те только, кто собственным безрассудством делает себя предметом позора» (XXXVIII, 5, 7). А в те дни, в дни великих испытаний, эллины выказали себя истинными героями. Персы сожгли Афины. Но это потому, что афиняне великодушно пожертвовали собой, приняли на себя удар, чтобы спасти Элладу. И удостоились бессмертной славы. Во взаимных распрях эллины вели себя часто жестоко, но сражались за славу и первенство. И люди жалели побежденных. Когда же Александр обрушился на Фивы, его осуждали все, и все полны были сочувствия к несчастным. В этом не было бесчестия. Слава Эллады по-прежнему сияла. А сейчас? Сейчас эллины опозорены. И в их «защиту нельзя привести ни одного довода, как бы кто ни старался оправдать их ошибки» (XXXVIII, 3, 5).
«Не надо удивляться, что я отступил здесь от обычного стиля исторического повествования и говорю как оратор и с большим чувством. Кто-нибудь может упрекнуть меня за то, что я пишу так резко, между тем моя главная обязанность прикрыть грехи эллинов». Но никто не назовет истинным другом того, кто лжет и льстит. Есть минуты, когда другу нужна правда, как она ни горька. А главное, он пишет историю. Историк же никогда не может отступить от истины. «В дни опасности эллин должен помогать эллинам всеми возможными способами, защищать их, прикрывать их промахи и смягчать гнев победителя». И все это я делал, продолжает Полибий. Но лгать в угоду им в истории, написанной для потомства, я не могу (XXXVIII, 6).