Гадкие лебеди кордебалета

Мы тянули соломинки — кому выходить первым. Я оказалась последней. Как и все остальные, я стараюсь немного разогреть мышцы, делаю глубокие плие, замираю, поставив ноги во вторую позицию, ложусь на ногу, закинутую на станок. Вместе со всеми желаю удачи той, кто выходит из зала. Пытаюсь понять по выражению ее лица, когда она возвращается, как все прошло. Кто-то выходит в слезах — пианист сбился с ритма, месье Вокорбей отвернулся через три такта адажио, она сама забыла натереть туфли канифолью и поскользнулась на гранд жете. Мы киваем, сжимаем губы, сводим брови. Мы скрываем свою радость — ведь наши шансы растут.
И вот я стою на сцене Оперы. Ноги в пятой позиции, руки во второй. Жду, когда месье Мерант оторвется от блокнота и кивнет месье Плюку, чтобы тот давал задание. Я смотрю то на одного экзаменатора, то на другого, на партер, на четыре яруса балконов, на красный бархат, золоченую резьбу. В зале сумрачно, горят всего три лампы: две на сцене и одна над головами экзаменаторов. Она также освещает месье Дега, который склонился над блокнотом в четвертом ряду.
Я мечтаю услышать перечень па, мечтаю, чтобы звуки фортепьяно наполнили воздух и изгнали пустоту из моего сердца. Я хочу танцевать, хочу, чтобы музыка поднимала мне руки, выгибала мне спину, срывалась с кончиков пальцев. Сегодня у меня есть и изящество, и скорость, и равновесие, и легкость. Я видела тихую улыбку мадам Доминик, приподнятую бровь месье Меранта, удивленный взгляд месье Плюка.
— Четыре фуэте-ан-турнан, — говорит месье Плюк, устраиваясь поудобнее. — Восемь, если сможешь.
Я прячу улыбку. Меня просят показать повороты — те самые, которые стали мне так легко даваться, как только Антуанетта научила меня представлять ниточку, идущую от макушки. Именно об этом па я мечтала, когда трогала подкову на маленьком столике перед комнатой консьержки. Я встаю в четвертую позицию, натягиваю свою нитку и смотрю на оранжевый тюрбан мадам Теодор. Именно на него я буду смотреть все время, пока буду вращаться, его буду видеть каждый раз, разворачиваясь лицом к публике. Это не только поможет мне двигаться четче, но и избавит от головокружения, неизбежного, когда вертишься, как волчок. Я вдыхаю один такт мелодии, поднимаюсь на пальцы левой ноги и верчусь вокруг себя. Не четыре раза. Не восемь. Шестнадцать. Шестнадцать фуэте-ан-турнан. Я останавливаюсь бесшумно и стою ровно, в идеальной четвертой позиции. Мне легко и радостно — идеально исполненное па как будто несет меня за собой на волнах.
Мадам Доминик улыбается так широко, что я боюсь, что она засмеется, в конце концов она прикрывает рот ладонью. Экзаменаторы перешептываются и кивают, а потом месье Глюк говорит:
— Реверанс, мадемуазель ван Гётем, пожалуйста.
Я делаю реверанс, протягиваю руки к экзаменаторам, потом широко развожу их. Я торжественно смотрю на лица перед собой. Месье Вокорбей, месье Мерант, месье Плюк, мадам Доминик, мадам Теодор. Последние секунды реверанса я смотрю на месье Дега.
Вчера я поднималась по лестнице, направляясь в класс мадам Доминик на последний урок перед экзаменом. Подойдя к тому месту, где я каждый день прилежно тянула спину, я увидела пару новеньких балетных туфель, привязанных за ленты. На них была маленькая карточка: «Мадемуазель ван Гётем. Пусть ваши ножки сияют». Месье Дега знал мое место у станка. И только он мог так точно оценить мой размер своим взглядом художника.
Выходя из Оперы, я вся в счастье. Бегу через двор к воротам, пытаясь не расплескать это чувство.
Но вместо этого в голову пробирается мысль, которую я усиленно гоню прочь. Ведь кордебалет танцует вечерами и ночами. Это означает конец моей работы в пекарне, конец деньгам, которые мне нужны не меньше воздуха. Я сбавляю шаг и вижу сияющий на солнце экипаж месье Лефевра. Лошади тихо ржут и машут хвостами, отгоняя слетевшихся мух.
— Мадемуазель ван Гётем, — окликает меня месье Лефевр и взмахом руки подзывает к себе. — Вы были великолепны, — говорит он, открывая дверцу и делая приглашающий жест. Кажется, он хочет, чтобы я села внутрь. Я подхожу чуть ближе — но не слишком, чтобы он не счел меня наглой, если он на самом деле имел в виду что-то другое. — Забирайтесь, не стойте на солнце.
 
Внутри он велит мне сесть, садится рядом — слишком близко, учитывая, что места тут хватит на четверых, а напротив есть еще один диван.
— Ваши фуэте, — говорит он. — От них даже Вокорбей проснулся.
— Вы были в зале?
Месье Вокорбей обратил на меня внимание? Месье Лефевр вообще понимает, какие серьезные вещи говорит?
— Как вам мой маленький подарок? Я угадал с размером? Конечно, я был в зале.
— Туфли?
— Мадемуазель ван Гётем, не думаю, что хотя бы одна девушка в кордебалете покупает себе туфли сама.
— Просто я подумала… что они от другого человека.
Теперь я чувствую себя очень глупо. Как я могла вообразить, что это подарок месье Дега? Уже три месяца он не зовет меня позировать, а статуэтка не удалась. Какая же я дура.
Он приближает лицо ко мне и говорит уже гораздо резче:
— Я пообещал замолвить за вас словечко перед Плюком и Мерантом. Я сдержал обещание. И от кого же вы предполагали получить туфли?
На мгновение мне кажется, что я снова сижу в классе у сестры Евангелины, боюсь, что не знаю правильного ответа и пытаюсь угадать. Наверное, этими туфлями месье Лефевр хотел показать, что хочет мне помочь?
Мне как никогда нужна помощь.
— От месье Дега.
Он отмахивается, как будто люди в мятых жилетах с густыми бородами для него все равно что дым. Открывает подбитый бархатом сундучок, стоящий у его ног, вынимает оттуда бокал с гравировкой и протягивает мне. Потом приподнимает ткань, закрывающую серебряное ведерко со льдом, вынимает пробку из темной запотевшей бутылки.
— Меня заверили, что вы перейдете в кордебалет.
Не похоже, чтобы он врал. Это не маман, которая вечно, хлюпая носом, говорит, что я ее любимая девочка, хотя все знают, что Мари Первую она любит намного больше. А если считать только тех, кто не стал ангелом, то Шарлотту. Если, услышав такое, я не увижу своего имени в списке, который вывесят у кабинета месье Плюка завтра утром, сердце мое разобьется. Мне будет в тысячу раз хуже, чем если бы я этого не слышала.
— Месье Лефевр, я поверю только тому, что увижу собственными глазами.
Он наполняет мой бокал.
— Я осознаю серьезность своих слов. — Он кладет руку мне на бедро и сжимает его, как папа. Я с трудом удерживаюсь, чтобы не затанцевать от счастья. Он поднимает руку и наклоняет бокал в сторону моих губ.
— А теперь, милая моя, будьте хорошей девочкой и пейте шампанское.
Спросить ли про Бланш? Она вернулась в танцевальное фойе после своего выхода, сжимая руки, едва сдерживая радость. Не стала обсуждать других и ехидничать. Только слегка улыбнулась мне, имея в виду, наверное, что экзаменаторам она понравилась. Хотя зачем мне напоминать месье Лефевру о ее голубиных руках? Конечно, гордиться тут нечем. Она моя единственная подруга во всей школе, но, если он может дать не только туфли, мне это нужно не меньше, чем Бланш.
Я делаю глоток. Я раньше никогда не пробовала шампанское. Кажется, что я пью воздух. Маленькие пузырьки лопаются в горле. На вкус оно как металлический нож, которым резали яблочный пирог.
— На рю де Дуэ пьют вино со вкусом бочки.
Месье Лефевр смеется, наполняет свой стакан, открывает маленькое окошечко и говорит кучеру, что мы поедем вдоль Сены. По пути он спрашивает:
— Отметим ваш успех прогулкой?
Я киваю. Интересно, раздвинет ли он занавески, закрывающие от нас Сену?
Месье Лефевр откидывает голову назад. Кажется, он совсем не хочет разговаривать. Мы едем молча.
Я пью шампанское. Наверное, я не должна думать ни о чем, кроме пузырьков на языке, но я никогда не умела наслаждаться тем, что происходит сейчас.
Я сразу же представила Антуанетту, которая в воскресенье вернулась из Мазаса и рухнула на стул, спрятав лицо в ладони. Я вздохнула и напомнила себе, как часто она была терпелива со мной.