Гадкие лебеди кордебалета

И тут Эмиль хватает меня и держит за руки.
— Тихо, Антуанетта, что ты тут устроила?
Пьер Жиль ухмыляется, лезет в карман за спичками и самокруткой. Я бью Эмиля каблуком в колено со всей силы. Он опускает руки. Колетт рыдает, уткнувшись в собачью шерсть.
Пьер Жиль закуривает и прислоняется к закрытой витрине. Упирается ногой в стену, как будто отдыхает на солнышке летним днем. Затягивается и передает папиросу Эмилю. Я вспоминаю одну историю, которую рассказала мне Мари. Она узнала это от сестры Евангелины. Голубь вернулся на ковчег с оливковой ветвью в клюве. Увидев эту ветвь, Ной принял ее за дар Божий, за обещание мира, за знак того, что воды отступили. Я сказала Мари, что бросила бы никчемную палку Богу в лицо. Представляете, потопить весь мир, оставить только одну семью, да еще коз со свиньями, которым повезло попасть на туже лодку?
Эмиль берет предложенную папиросу и подносит к губам.
— Пойдем, — говорит Пьер Жиль. — Надоела мне эта пара шлюх.
Эмиль делает шаг прочь от меня, от Колетт, от мертвого пса. А потом еще один, и еще, и они с Пьером Жилем исчезают.
  
Le Figaro. Эдмон Дюранти о новой…
 
26 марта 1880 года
ЭДМОН ДЮРАНТИ О НОВОЙ ВЫСТАВКЕ ЖИВОПИСИ В ГАЛЕРЕЕ ДЮРАНА-РЮЭЛЯ
Старое дерево искусства дало новую ветвь, ветвь искусства современного. Работы новых художников появились в галерее Дюрана-Рюэля. Художники эти — Эдгар Дега, Эдуард Мане, Пьер Огюст Ренуар — отказались от рисования исторических сцен. Вместо этого они пытаются запечатлеть моменты нашей повседневной жизни.
Но дело не только в новой тематике, еще для них важна достоверность. Эти художники не изображают тело, приятное для глаз и похожее на греческую статую. Они стремятся схватить характер модели и изобразить ее как можно точнее. Спина дает представление о ее темпераменте, возрасте и социальном положении. По руке можно узнать судью или торговца. Черты лица ясно говорят, что человек суховат, аккуратен и педантичен, а не беспечен и неустроен.
Новый художник стремится показать характер, и поэтому нейтральный или неопределенный фон исчезает. Обстановка вокруг модели сразу выдает ее занятия, сословие и достаток. Кто-то сидит за пианино, кто-то гладит белье, кто-то правит повозкой или ждет выхода на сцену за кулисами. Кистью нового художника водит сама жизнь, и его работы — подлинная история человеческой души и тела.
Давайте же надеяться, что молодые ростки этой новой ветви искусства окрепнут, а редкие листья превратятся в густую крону.
  
Мари
 
Сегодня мне кажется, что связь между моей головой и моими ногами разрубили топором. В субботу Антуанетта не пришла домой. Я волновалась и представляла себе худшее. Неделю назад убили еще одну женщину, владелицу кабачка. Антуанетта об этом знала. Она велела мне с Шарлоттой возвращаться домой до десяти часов, сама же гуляла всю ночь. Я лежала на смятой простыне, умирая от страха за Антуанетту. А вдруг ее забили молотком или закололи ножом?
Я сегодня уже успела поработать в пекарне, позаниматься в Опере и на частном уроке с мадам Теодор и разнести выстиранное белье по адресам. Кое-что пришлось нести аж в Третий округ, потому что маман пришла натыкаясь на мебель и точно не могла сделать этого сама.
Рассвет не принес ничего хорошего. У Шарлотты началась лихорадка, она звала Антуанетту, которая явилась только к полудню, вся зеленая, как гороховый суп, и со следами помады на губах. Я не стала приставать к ней с расспросами, потому что не вынесла бы ответа — чувствовала, что быть с Эмилем Абади ей хотелось сильнее, чем идти домой к нам с Шарлоттой. Я вспомнила, как Антуанетта заботилась о нас, как штопала наши чулки, приносила нам яйца, причесывала нас и румянила нам щеки, как она провела нас мимо мадам Лега в Оперу и показала месье Плюку. Как она ходила со мной в мастерскую месье Дега, когда я боялась идти одна, и проследила, чтобы я не опоздала. Как она все время утешала меня, говоря, что «Западня» — это просто выдумка, что лоб у меня такой же, как у других, что меня обязательно переведут в кордебалет. Как она поднималась по этой бесконечной лестнице в танцкласс, смотрела на мое неуверенное фуэте-ан-турнан, а потом научила меня представлять, будто у меня из макушки растет ниточка и тянет меня вверх. Как она платила месье Леблану, доставала нам мясо и знала, что нужно заложить, если мы оставались без еды слишком долго. Мне стало стыдно за то, что я ничего не делала для нее в ответ, и я пообещала себе это изменить. Но я очень за нее боялась. То, что она не пришла ночевать, значило, что мы теряем Антуанетту.
 
Следующая ночь была не лучше. Долгие часы я прижимала мокрую тряпку ко лбу Шарлотты, пока она не заявила: «Я голодна как волк», — и не впилась зубами в свиную отбивную, которую достала Антуанетта. После этого Шарлотта заснула, не поблагодарив меня. А я снова задумалась о собственной неблагодарности. Полночь наступила и миновала, я испугалась, что засну слишком крепко и не смогу проснуться, когда придет пора замешивать мои утренние багеты. Я смотрела в темноту, думала про отбивную, про Антуанетту, про то, где она провела ночь, и ждала стука тележек по булыжной мостовой, который подскажет мне, что пора вставать.
Я стояла у станка и уже сделала три адажио, стараясь не привлекать внимания к своим ошибкам, тяжелым ногам, отсутствию вдохновения. Сегодня я оказалась в классе первой, что случалось редко после того, как я начала работать в пекарне. Иногда мне приходится задерживаться на несколько минут, если макаруны еще не остыли, а Альфонс, сын пекаря, интересуется моим мнением о какао или фисташках, которые он добавил в белки. Не слишком ли горькие сегодня макаруны? Не слишком ли сухие? Не хочу ли я еще один? Он хочет, чтобы я сама попробовала. Я старалась отвечать честно. Он очень милый и терпеливо учит меня делать багеты. Но я всегда помнила, что меня ждет станок и что мадам Доминик закрывает двери перед опоздавшими.
Пока я была одна, я взяла лейку и побрызгала водой пол перед станком. Потом встала в пятую позицию и начала разминаться, делая наклоны вперед. Свободную руку я сначала держала во второй позиции, потом касалась ею пола и поднимала наверх, как будто вытягивая себя, выпрямлялась и отклонялась назад. Но когда я встала ровно, стена у меня перед глазами словно бы посерела по краям, а потом серость расползлась по ней и осталась только одна яркая точка. Я думала о том, что у меня липкий лоб и что волосы стоят дыбом, и тут у меня подогнулись колени.
Я пришла в себя от шума шагов — другие девочки поднимались по лестнице в класс. Я кое-как встала и нашла себе местечко в дальнем конце станка, а когда мы отошли от него — в заднем ряду. Обычно я занимаю другие места, но мадам Доминик ничего не сказала.
Пока она объявляла первую комбинацию экзерсисов, мне вспомнилась вчерашняя случайная встреча на рю Бланш. По дороге домой из Оперы кто-то положил мне руку на плечо. Я развернулась. Передо мной предстал не кто иной, как месье Дега.
— Мадемуазель ван Гётем, — сказал он. — Мне нужно сказать вам пару слов.
Я думала, что он собирается пригласить меня в мастерскую завтра или на следующей неделе. Но он просто стоял, явно чувствуя себя неуютно, и тер руки одну об другую, как будто мыл их.
— Приходил месье Лефевр, — произнес он наконец. — Хочет купить ваше изображение.
Рисунков со мной были сотни, некоторые из них просто валялись на полу, пока их не выметала Сабина. На многих листах виднелась только пара карандашных линий. Только один раз я видела себя на картине побольше, такой, какую любитель балета вроде месье Лефевра мог бы повесить себе на стену. Это была картина маслом, изображающая занятие. Одни девочки тянулись у станка, другие отдыхали на скамейке, а посередине стояла я, тощая и измученная, и обмахивалась веером. Я помню, как позировала для этой картины, помню, как тяжело было держать веер.