Гадкие лебеди кордебалета

— Остальные подобным себя не утруждают, — говорит он.
Сегодня мы репетируем так, как будто это уже премьера. Все в костюмах, а сцена для второй картины обставлена как настоящая прачечная. Там стоят корыта с горячей водой, везде клубится пар и лежит грязное белье, натянуты веревки для сушки. Я погружаю руки по локоть в мыльную пену и не могу перестать думать о деньгах, потраченных на то, что публика могла бы увидеть на любой улице.
«Западня» рассказывает о тяжелой жизни прачки по имени Жервеза. В картине, где я участвую, она узнает, что Лантье, ее любовник, ушел, а потом дерется с Виржини, которая его увела. Когда мы впервые репетировали ссору, Бюснах хотел, чтобы Виржини лежала на полу, мокрая, в разорванных панталонах, а Жервеза била ее по голому заду колотушкой для белья. Именно так написал месье Золя (по крайней мере, так говорит Бюснах), а он всегда настаивает, что «Западня» — натуралистичная пьеса и должна быть как можно ближе к жизни, как и роман. Он вечно читает вслух то одну, то другую страницу и придирается к каждой мелочи. Например, первое ведро воды должно только туфли Виржини промочить. Я хотела сказать ему, что сто раз была в прачечной, но ни разу не видела, чтобы женщину били вальком по голой заднице. Но никакой задницы не будет, потому что цензоры дышат Бюснаху в затылок. Но все равно, после всех этих обливаний, брани и удара, от которого у Виржини кровь течет из уха, публика будет аплодировать стоя. Все билеты на премьеру уже проданы, и я не сомневаюсь, что не меньше половины — именно из-за разговоров про прачечную.
Мы начинаем. Народные актрисы заняты стиркой, а три настоящие — те, у кого есть слова — перекликаются друг с другом, ожидая прихода Жервезы. Но месье Бюснах недоволен. Он качает головой и резко хлопает в ладони.
— Нам нужно какое-то вступление. Дамы, — говорит он, и я знаю, что он обращается к нам, потому что актрис он зовет по имени, — дамы, скажите что-нибудь, что могут говорить в настоящей прачечной.
Все молчат, и тогда я поднимаю руку. Я никогда не подлизываюсь, но старый Бюснах не так и плох, а Эмиль смотрит на меня, и я уже знаю, что он улыбнется, услышав мою выдумку.
— Мадемуазель? — кивает мне Бюснах.
Я шарю руками в корыте, сердито смотрю на товарок и громко говорю:
— Мыло-то где? Опять сперли?
Народные актрисы хихикают. Все они знают, как легко потерять мыло в пене, как быстро оно тает, насколько легче сказать, что его украли, чем признаться, что ты сама его упустила.
— Идеально, — говорит Бюснах. — Давайте с начала.
Он тычет в меня пальцем, я повторяю свою фразу, и он улыбается, как никогда раньше.
После этого мы играем всю картину без окриков Бюснаха, и это меня выматывает. Я должна выглядеть мрачной и усталой, отжимать белье, вытирать лоб и поддергивать сырые рукава. Бюснаху понравилась моя фраза, и он включил ее в свою пьесу, так что теперь у меня тоже роль со словами.
Время от времени я смотрю на Эмиля, который сидит в третьем ряду, задрав ноги на спинку переднего кресла и покуривая самокрутку. Он не подмигивает и не кивает мне, как обычно делает. Он вообще не показывает, что мной гордится. Но, может быть, он проявит свою нежность потом, на складе, на диване, которому больше не одиноко.
Когда он привел меня туда в первый раз, я увидела, как он постарался, переставляя ящики, стирая пыль, оставив на диване алую ленту, чтобы я чувствовала себя королевой. На этот раз он не лапал меня, как тогда за кабачком. Нет. Он поднял меня и усадил на диван. А потом встал рядом на колени и обхватил мое лицо руками.
— Хочу просто посмотреть в эти шоколадные озера.
Я долго смотрела ему в глаза и не понимала, зачем отводить взгляд. Он прижался губами к укромному местечку между моих ключиц. Коснулся завязок блузки.
— Можно? — спросил он.
— Можно, — ответила я, как будто мы граф с графиней.
Блузка упала с плеч, и я увидела, как расширились его глаза при виде моих белых грудей и розовых сосков. Он нежно поцеловал покрывшуюся мурашками кожу, положил ладонь мне на живот. Я закрывала глаза, чувствуя себя самым прекрасным существом на свете.
 
Потом было немножко неудобно, потому что мы оба не сразу справились с затейливыми подвязками, которые я украла из корзины маман. Потом мы долго гладили и целовали друг друга, пока я не выгнула спину и не задрожала, а он не рухнул на меня и не задрожал также.
Наверное, он понял, что я не девушка, но мне хотелось сказать, что мой первый раз ничего не значил и не шел ни в какое сравнение с происходящим. Я посмотрела ему в глаза, зная, что мои собственные глаза ярко блестят. Он не улыбнулся, и я сказала:
— Это как будто тебе поклоняются.
— Что ж, мадемуазель Антуанетта, я собираюсь поклоняться вам каждый день.
И теперь действительно каждый день я оказываюсь на старом диване. Этот час, пока идут четвертая, пятая и шестая картины — лучшее, что случается со мной. Именно об этом часе я думаю, когда холодным утром мне не хочется вылезать из-под одеяла, о нем вспоминаю, закрывая глаза перед сном.
Даже сейчас, снимая костюм прачки, я думаю только об этом. Любая задержка — и мне придется сидеть тут, пока костюмерша не явится с очередной кучей фартуков и юбок.
Мари теперь смеется и дразнит меня: мол, я никогда раньше так не возилась с волосами и одеждой. Точнее, так было, пока я не привела Эмиля познакомиться с Мари и Шарлоттой. Как только он ушел, Мари прислонилась к дверям спиной и протянула:
— Ну и урод!
Потом начала объяснять, что он проявил неуважение к маман. Она не умолкала, пока я не оборвала ее самым строгим голосом:
— Пожалуйста, ни слова больше.
— Синяя борода, — прошептала Шарлотта.
— Что?
— Ни слова больше, как ты и просила.
— Я ей рассказала сказку, — объяснила Мари. — Про уродливого короля с синей бородой, который убивал своих жен и вешал их на крючки.
— Хочешь, расскажу, что было дальше? — спросила Шарлотта.
Я оттолкнула стул, стоявший на пути. Шарлотта медленно отступила на шаг, но я-то видела, что она готова в любой момент задать стрекача. Как эти две девчонки не видят главного? Как не понимают, что Эмиль научил меня глубоко дышать и легко ступать? Такое чувство обычно приходит в первый день весны, когда светит солнце, и дует теплый ветер, и весь мир просыпается. Вот только этот день наступает снова и снова.
На следующее утро Мари ускользнула из дома еще до того, как первый крошечный лучик солнца пробился через дырку в ставнях. Я дремала на своем тюфяке, слушая, как просыпается рю де Дуэ. Как стучат копыта, грохочут повозки по булыжнику, приветствуют друг друга булочник, мясник и зеленщик.
Маман храпела, лежа на спине. Иногда у нее перехватывало дыхание, и тогда она всхрапывала громче. Отчаявшись дождаться, что она замолчит, ежась от утреннего холода, я услышала, как Мари вернулась, беззвучно прикрыв за собой дверь. Она стояла, моргая и привыкая к полумраку, а потом, заметив, что я проснулась, вздрогнула и сунула за спину маленький пакет в коричневой бумаге.
— Это что, завтрак? — спросила я, заметив, что там явно не багет.
— Где?
— У тебя за спиной.
— Тихо, Шарлотту разбудишь. — Она покусала губу. — Я была на рю Лаваль у мадам Ламбер.
Мадам Лега утверждала, что микстура от мадам Ламбер уберегла Люси Ру от рождения ребенка.
— Мари, — сказала я. — Вообще-то это почти невозможно.
Но на самом деле я помнила, как трепетала всего неделю назад, как бесконечно тянулись в ожидании дни, пока не пришли крови. Я даже заключила сама с собой сделку, которую у меня не хватило духу выполнить. Если все наконец начнется, я попрошу Эмиля останавливаться вовремя.
— Это уксус, — сообщила она, бросая мне пакет. — Намочи в нем ватку и сунь внутрь, а потом уже пускай этого своего.
Я представила, как она краснеет, жует губу и пытается объяснить мадам Ламбер, что ей нужно.
— Тебе, наверное, было тяжело у мадам Ламбер…