Гадкие лебеди кордебалета

Я вернулась на рю Пуассонье, внезапно остро ощутив резкий ветер и навалившуюся тяжесть прошедшего дня. В который раз я стала вспоминать тот давно минувший вечер. Как он сказал, что мои глаза похожи на шоколадные озера и что мы чудесно проводим время. Как он желал меня и как я его оттолкнула.
Когда я подошла к театру, то увидела здание в четыре этажа, с арочными окнами, двойными колоннами и скульптурами. Совсем не такое грандиозное, как Опера. Я бродила вокруг, не решаясь зайти внутрь, чтобы найти того, кто за все отвечает, и доказать, что подобной мне публика еще не видела. Тут рядом остановилась повозка. У пассажиров ее были ввалившиеся щеки, сальные волосы, черные дыры в улыбках. Наверняка это и есть актеры из народа, отобранные в предместье и привезенные в Амбигю. Я уже хотела поспешить, пока очередь не стала слишком длинной, но тут заметила волосы щеткой, низко спускающиеся на лоб, и черные глаза под тяжелыми бровями. Я чуть не окликнула его по имени, но Эмиль Абади уже перегнулся через борт повозки и посмотрел на меня.
— Антуанетта ван Гётем, — сказал он. — Я искал тебя по всему Парижу.
От неожиданности я срываюсь на обычную дерзость:
— Разумеется, заглянуть в Оперу ты не догадался.
— Не мог.
— Почему?
— Из-за тебя.
Я скрестила руки на груди.
— Я приходил три раза, — объяснил он. — Эта коза, которая охраняет служебный вход, не сказала, где ты живешь.
— Мадам Ганьон, — ровным голосом сказала я.
— Заплатил ей десять франков, и она сказала, что ты живешь на рю Сен-Северин, я два дня околачивался там, пока не понял, что она соврала. Когда я снова пришел, старая перечница подняла крик, с поста тут же прибежал сержант, и она стала ему жаловаться, что я пытался ее душить. Сержант пригрозил, что, если я снова покажусь рядом, меня ждут наручники и Ла-Рокетт.
— Я что, не стою пары дней в Ла-Рокетт?
Он прикурил и протянул самокрутку мне.
— Все еще не курю. — Я с трудом смогла скрыть разочарование. Видно, он-то не вспоминал каждую проведенную вместе секунду. — А ты что здесь делаешь, Эмиль Абади? Неужто в пьесе будет участвовать целая телега всякого сброда?
— Они говорят, что им нужно правдоподобие. — Он подбородком указал на трех господ в цилиндрах, которые склонились над какой-то книгой у самого входа в театр Амбигю. — Лучше уж работягу буду играть я, чем какой-нибудь актер с наманикюренными ногтями.
— Я тоже хотела получить роль.
Тогда он взял меня за руку, подвел к тем трем господам и пояснил:
— Тебе нужен вот этот, в перчатках. Только про Оперу не говори, им нужны любители.
Ни один из важных господ не поднял глаз от книги, так что Эмилю пришлось кашлянуть.
— Месье Мартин, — он склонил голову, — это Антуанетта ван Гётем. Она хочет получить роль в пьесе.
Пока другие двое оглядывали меня с головы до ног, месье Мартин сказал:
— Мадемуазель ван Гётем, позвольте мне представить вам месье Золя и месье Бюснаха.
Тот, кого назвали Золя, совсем не казался высокомерным. Лицо у него было широкое и мясистое. Его вполне можно было представить сидящим в той же повозке. Он кивнул мне, глаза у него оказались добрые.
Бюснах сказал без малейшей паузы:
— Она идеальна. Лицо прачки. — Очевидно, он имел в виду, что я могла бы работать полураздетой в душной жаре, ходить в холостяцкие кварталы за грязным бельем и отстирывать до чистоты загаженные подштанники. Я выпятила челюсть, и старый Бюснах отвел глаза.
Я видела резкий взгляд, который ему адресовал месье Золя. В ответ Бюснах закатил глаза. Тогда месье Мартин перешел к вопросам оплаты и расписания, которое никак не сочеталось с моим уговором с месье Леруа — а ведь мы договорились всего час назад. Месье Бюснах заметил, что я заволновалась, и спросил:
— Скажите честно, мадемуазель ван Гётем, мы зря тратим время?
Я молчала, приоткрыв рот, не зная, что ответить. Эмиль наклонился ко мне и сказал на ухо:
— Повеселее, детка.
— Все хорошо, — объявила я трем господам. — Могу вам обещать, что всегда буду приходить вовремя.
Так я стала прачкой в пьесе «Западня». Мари говорит, что это постановка по книге, которую написал месье Золя. Она разволновалась, узнав, что я встречалась с автором, и была удивлена, когда я сказала, что не слыхала про эту книгу.
 
— Антуанетта, — заявила она, уперев руки в бедра и надувшись. — Без «Западни» газетам было бы не о чем писать.
Я метнула на нее злобный взгляд. Нечего задаваться. Все те годы, что она сидела у сестры Евангелины, я зарабатывала себе на жизнь.
— Это роман про прачку по имени Жервеза с улицы Гут-д’Ор, — сказала она.
Я знаю это место, минут пятнадцать ходу от нас. Дома там не лучше, чем наш собственный, а то и хуже. Я посмотрела на Мари, думая сказать, что играю в пьесе о нашей же жизни, но ей и так было нелегко. Она прижала ладонь к животу, заглушая урчание в нем.
Я иду в Амбигю, а снег падает и тает на тротуарах. Высунув язык, я откидываю голову назад, ловлю несколько снежинок и смеюсь. В Амбигю меня ждет дружок. Репетиции продолжались уже почти месяц, но в наших отношениях с Эмилем оставалась какая-то неопределенность, а примерно неделю назад все встало на свои места. Мы стояли перед театром с группой народных актеров, болтали и смеялись. Эмиль стоял рядом со мной и вдруг обнял меня за шею, а ладонь его оказалась у меня на плече. Тогда я немножко наклонилась к нему, а он встал так, что оказаться ближе было уже невозможно.
Я посмотрела на него, и он мне подмигнул. Все наверняка подумали, что Эмиль Абади влюблен в Антуанетту. Положив руку мне на плечо, он рассказал об этом всему миру.
До этого мы порой тискались и целовались, он даже засовывал руку мне под блузку, но не больше. До того дня, как он обнял меня при всех, кому было до этого дело. Часом раньше мы сидели в стороне от всех, на засаленных креслах в Амбигю. Он взял мою ладонь и положил себе на брюки, прямо на твердую выпуклость под ширинкой. Любая девушка знает, что тут нужно делать, и я так и сделала, но только через брюки и только один раз, а потом я убрала руку.
— Не знаю даже, Эмиль.
— Но ты же моя подружка.
Я надула губы и пожала плечами, давая понять, что мне это совершенно не очевидно.
Эмиль стоит перед театром, машет мне рукой и курит вместе с Пьером Жилем, парнем, которого я не очень-то люблю. Он вечно пристает к прачкам и распускает руки. Костюм у него засаленный, и это не вяжется с его изящными губами, светлыми глазами, золотыми локонами и ямочкой на подбородке. Как и Эмиль, и все остальные парни из той повозки, он играет пьяного рабочего. Но неясно, как он, с его-то ангельской внешностью, получил эту роль.
Эмиль трогает меня ледяными пальцами за шею и, гордый как петух, спрашивает:
— Согреете меня, мадемуазель Антуанетта?
— А толку мне в твоих холодных пальцах? — Я бью его по ладони и надуваю губы.
Пьер Жиль курит и смотрит на нас с Эмилем. Но это ничего не меняет в его поведении, и он говорит гадости:
— Что, Антуанетта, свербит у тебя? Явно хочешь, чтобы тебе присунули!
Эмиль бросает окурок, растирает его подошвой и подает мне руку так, как будто я дама, с которой гуляют по Елисейским полям. Я обхватываю его локоть и через несколько шагов говорю:
— Снег такой красивый!
— Я заметил, как ты ловила его языком. Ничего красивее на этой неделе не видел.
После таких слов я смущаюсь и иду молча. Мне хочется сказать что-то в ответ. Вчера я лежала без сна, мечтая придушить храпящую маман, и придумывала нежные слова для Эмиля. Придумала только: «Мне нравится, как твои волосы щекочут мне нос», но это вряд ли сгодится. Позавчера он, целуя мои плечи, положил пальцы в ямку между ключицами и сказал, что это самое нежное местечко в мире.
Я останавливаюсь, все еще держа его за руку, и заглядываю в черные глаза.
— Ты красивее всего, что есть в моей жизни.