Орудия войны (СИ)
Мальчишка-газетчик бросился едва ли не под ноги ей. Саша вздрогнула, рука сама собой дернулась к поясу, где прежде крепился маузер. Ни к черту из нее подпольщица, с такими-то рефлексами.
Мальчик затряс перед ее лицом газетой.
— В Дворянском собрании прошел кос-тю-ми-ро-ван-ный бал! Наши доблестные казаки побеждают тер-ро-ри-зи-ру-ю-щих Тамбовскую губернию бандитов! Новейшее сла-би-тель-ное средство “Ара”, спрашивайте во всех аптеках города! — выкрикнул он, чуть запинаясь на длинных словах. — Купите "Петроградские вести", мадам! Всего четыре копейки!
Газетчик просто пытался установить контакт с возможным покупателем — или все же обращался персонально к ней по особым причинам? Картуз он носил низко надвинутым, потому распознать выражение его глаз не получалось.
— Да, я куплю газету, — сказала Саша и достала из сумочки кошелек. — Но у меня нет копеек, какая досада. Только рублевые купюры. Разменяешь?
Копейки у нее в кошельке были.
— Иттить надо к старшому по смене, он размен сделает, — не растерялся мальчишка. — Это туточки, рядом, доплюнуть можно. Пять минут, мадам! Одна нога здесь — другая там. За мной, будьте так добреньки!
Он мог бы и сам сбегать за мелочью, однако пригласил ее следовать за ним. Саша кивнула и пошла в нескольких шагах позади него. Чертов мальчишка шел быстро, почти бежал, и Саше пришлось идти более поспешно, чем это прилично для дамы.
Миновали Знаменскую площадь — большевики переименовали ее в Площадь Восстания, но теперь ей было возвращено прежнее название. Электрический трамвай шел мимо Николаевского вокзала. Первый вагон, с мягкими сиденьями, отводился для чистой публики. В двух других теснились рабочие — они ехали со смены в свои туберкулезные подвалы на окраине. В центре города двери последних вагонов не открывались.
Мальчик и следующая за ним Саша миновали городового и углубились в закоулки Лиговки. Это, очевидно, уже не было “пять минут”. Никто не стал бы идти так далеко только чтоб приобрести газету, продававшуюся на каждом углу.
Здесь все выглядело так же, как год назад, если не хуже. Былой шик вернули только паре центральных районов, а чуть отойди от них — окажешься в трущобах. Когда-то здесь была канализация, но, судя по запаху, она давно не работала. В углах дворов громоздились кучи мусора, между ними бодро сновали крысы. Узкие ботильоны мигом запачкались в липкой грязи.
У забора небольшой церковки сидели нищие. В основном это были мужчины, многие еще молодые, без рук или ног. Завидев прилично одетую даму, человеческие обрубки поползли к ней, показывая обмотанные грязными тряпками культи. Умоляли подать копеечку, табака, хлеба. Внятно говорить могли не все, многие подвывали и заикались. Еще одно последствие войны, о котором многие предпочитают забыть. Саша бросила им свою пачку папирос и прибавила шагу, чтоб не отстать от провожатого.
Фонарей здесь уже не было. В сгущающихся сумерках они подошли к одному из домов-левиафанов, занимающих весь квартал. Даже местные не всегда способны сходу разобраться в хитросплетении проходов, подворотен, низких арок, дворов-колодцев. Многие двери и окна заколочены. Саша уже почти бежала за своим провожатым через этот лабиринт. В одном месте он, оглядевшись, открыл ключом дверь одного из подъездов, а после запер ее за ними. Они прошли по длинному кишкообразному коридору, спустились в подвал и поднялись во дворе, верно, уже другого дома.
— Ждите тута, дамочка, — сказал мальчик и нырнул в подворотню.
Саша осталась стоять посреди двора-колодца. Заколоченные фанерой окна равнодушно пялились на нее.
Быть может, ее привели сюда, чтоб банально ограбить? Здесь человеческая жизнь не стоила и нескольких рублей из ее кошелька, не говоря уже о часах.
Прошло десять минут и дверь одного из подъездов с тихим скрипом приоткрылась. Саша поспешила к ней, стараясь не увязнуть в густых лужах. Скользнула внутрь.
— Сашка, ты!
Знакомый голос. Тарновский!
— Казимир, ты жив, Господи! Как же я рада, что ты жив!
С Тарновским Саша прослужила в ЧК бок о бок почти год. Им случалось прикрывать друг другу спину и в перестрелках с бандитами, и в кабинете начальства, оправдывая проступки друг друга. Сколько раз стреляли друг у друга папиросы и пару рублей до получки — не счесть.
Но времена изменились, и оба они изменились вместе с ними. Саша подалась было вперед, чтоб обнять старого товарища, но остановила себя. Он быстро, профессионально обыскал ее. Саша поморщилась, когда он задел раненое плечо.
Все хорошо, сказала она себе. Он же не может знать.
Они поднялись на пятый этаж по скользкой нечистой лестнице. Двери квартир были распахнуты или выбиты, кроме одной, последней. В нее Тарновский постучал — два раза медленно, четыре раза быстро. Дверь медленно открылась. Изнутри веяло затхлостью. Тарновский бросил на Сашу быстрый взгляд — обеспокоенный и слегка виноватый. Саша перешагнула порог и ступила в темноту.
Свет ударил ей в глаза.
— Сядь.
— Донченко, — Саша узнала голос. — Черт тебя дери, я же и показывала тебе этот прием с лампой, ты забыл?
С Донченко они тоже вместе служили в ЧК, но дружеских отношений у них не сложилось. Впрочем, друзей у Донченко вовсе не было, только боевые товарищи. Оперативником он был посредственным, зато на партсобраниях не спускал никому ни малейшего проступка. Даже в среде большевиков его считали излишне жестким и догматичным.
— Сядь, — повторил Донченко.
Саша вздохнула и села на шаткий табурет в пятне света.
— Как ты узнала о явке?
— О, это долгая история…
— Отвечай. Как ты узнала о явке?
Бить ведь они ее не станут. Или… Чудовищно не хотелось проверять.
— От бывшего офицера контрразведки. Провалена ваша явка.
— Что тебе нужно?
— Мой полк в бедственном положении. У нас нет…
— Отвечай на вопрос. Что тебе нужно?
Свет слепил, она не видела их лиц, ничего не видела.
— Мне нужно золото.
— Зачем нам вообще продолжать этот разговор? — Донченко.
— Донченко, ты чего… Это ж наша Сашка Гинзбург, — голос Тарновского из темноты звучал растерянно. — Давай ее хотя бы выслушаем.
— Ну, давай выслушаем, — равнодушно согласился Донченко. — Говори. У тебя четверть часа.
— У тебя всегда неплохо выходило играть доброго следователя, Тарновский, — сказала Саша. Вдохнула. Вздохнула. И начала рассказывать.
Рассказала, как отчаянно пыталась сохранить контроль над вверенной ей частью, но Красная армия проигрывала войну, потому с каждым днем это выходило все хуже. Как попала в плен — она не сдавалась, черт возьми, она не сдавалась, просто так получилось. Как благодаря стечению обстоятельств освободилась — она не предавала все, что только могла, пусть и смогла не предать не все. Как, вернувшись, обнаружила командира умирающим, а полк готовящимся сдаться. Как немыслимой ценой ей удалось их отговорить от капитуляции и увести в леса. Как они оказались между двух огней и осталось только идти вперед, в чужое эсеровское восстание. О том, каково ей посылать в бой людей, которых она не может снабдить патронами. О том, как она ухватилась за единственную надежду, какой бы смутной та ни была.
— Черт тебя дери, Сашка, — сказал после паузы Тарновский. — Скажи мне, что я что-то не так понял. Ты перевела свой полк под командование эсера?
— Казимир, а что мне еще оставалось делать?
— Тебя пытали и пичкали наркотиками, — Донченко. — Ты говоришь нам, что не сломалась, и при этом просишь золото для людей, которые делали это с тобой?
— Ну, что я могу поделать, Донченко! Жизнь — сложная штука, не на всякий случай есть методичка.
— Саша, зачем ты так с нами, — Тарновский. — Какого черта ты пришла с этим? Ты ведь понимаешь, что мы не можем тебя отпустить после всего, что ты натворила? Знаешь, что мы должны теперь сделать? А ведь здесь даже стрелять нельзя!
— Я знаю все, знаю. Казимир, мне очень жаль, я не хотела, чтоб обернулось вот так.