Орудия войны (СИ)

— Я страшно не хочу, — отозвалась Саша. — Это его обаяние, оно меня не обманывает. Я помню, сколько наших ребят он убил или замучил до смерти. Но я не могу не ехать, — она подняла на мужа красные от недосыпа глаза. — Я ведь расстреляла мальчика за то, что он украл курицу. А то, что я могу привезти — это стоит всех куриц на всей Тамбовщине. Я не имею права упускать такую возможность из-за страха или брезгливости.
— Тут не в брезгливости дело, — сказал Белоусов. — Дело в том, что этот человек опытнее, жестче и, не обижайся, умнее, чем ты. Он играючи может манипулировать тобой в своих интересах, которых мы даже не понимаем. Золото ему, разумеется, нужно, но не обманывайся: оно может оказаться не единственной его целью. Неизвестно, на кого он в действительности работает…
— Я знаю все, знаю. Я бы так хотела обещать тебе, что обязательно вернусь. И чтоб ты мне обещал, что дождешься меня… живым.
— Если б мы были героями чувствительного романа, — сказал Белоусов, — нам таких вещей нельзя было бы произносить ни в коем случае. В романах после такого не возвращаются либо не дожидаются.
Саша глянула на циферблат “Танка”. До рассвета оставалось четыре часа.
— Мы можем обмануть судьбу, — улыбнулась она, — и заняться тем, о чем в романах не пишут.
— Ты не знаешь нынешних романов! В них пишут об этом даже более, чем о чем-либо другом.
— В романах, которые люблю я, ни о чем таком не пишут. Эта часть жизни героев не принадлежит читателю!
  
Глава 9
 
Полковой комиссар Александра Гинзбург 
Сентябрь 1919 
— А вот если б вы достали себе коня, мы бы еще вчера были в Моршанске, — недовольно сказал Вершинин. — Сейчас ехали бы в Петроград вторым классом вместо того, чтоб наблюдать эти чертовы красоты среднерусской природы. Спали бы под крышей, а не под ливнем. До чего вы довели вверенную вам часть! Ни одной лошади. И у крестьян ее реквизировать вам вдруг какие-то принципы не позволяют. Позорище, а не полковой комиссар.
Саша ответила только раздраженным взглядом исподлобья. Огрызаться ей надоело еще вчера. Она следила за дыханием, стараясь не терять темп. Промокшая за ночь одежда стала тяжелой. Чтоб сберечь силы Робеспьера, ехали на нем по два часа каждый. Саша скверно держалась в седле и не всегда сразу ладила с незнакомыми лошадьми, но этот каурый орловской рысак с белым пятном во лбу оказался если не умнее, то всяко покладистее нее.
Теперь была очередь Саши идти пешком, и всего за какой-то час она почти выдохлась. Однако то, что Вершинин не пытался джентльменствовать, а честно делил поровну и время в седле, и ночной караул, Саше нравилось. 
— Повторите свою биографию, — сказал Вершинин. Слушаться его не хотелось, но он был прав: к завтрашнему дню легенду следовало знать как “Отче наш”.
— Сирина Александра Степановна, — вспомнила Саша. — Родилась в Сызрани четырнадцатого февраля девяностого года. Мещанка. Окончила Сызранскую женскую гимназию. Шесть лет прослужила учительницей в начальной школе. В пятнадцатом году переехала в Петроград к брату Сирину Николаю Степановичу, торговому представителю фирмы “Улисс”… фантазией наши покойные родители не отличались, я смотрю… я б, может, предпочла быть какой-нибудь Ариадной или, на худой конец, Федрой.
— Я не доверяю вашим рефлексам. Вы реагируете на свое имя машинально, как и большинство людей. Имя Александра широко распространено в мещанской среде. Назовите наших родителей, — сказал Вершинин.
Саша назвала их имена и даты жизни, ошибившись только в девичьей фамилии матери. Вершинин недовольно нахмурился.
За болтовней они не забывали смотреть по сторонам, особенно с тех пор, как покинули леса и выехали на открытую местность, перемежаемую редкими рощами. Саша то и дело щурилась — после того, как ее взяли в плен, оглушив ударом по голове, у нее стало портиться зрение. Кругом, сколько хватало глаз, тянулись поля. Рожь и овес были сжаты — страда завершилась. Поля покрыты стерней, где еще золотистой, где уже сереющей. День выдался пасмурный. Ночью прошел дождь, путники промокли до нитки и теперь мерзли под гуляющим по полям ветром. На каждый сапог налипло фунта по три грязи. Коня вели по краю поля, чтоб не оставлять следов на размокшей дороге. Вершинин беспокоился, что мокрая попона натирает Робеспьеру спину.
 
— А меня как Александру Гинзбург разве не разыскивают? — спросила Саша.
Вершинин глянул на нее со странной смесью любопытства и жалости.
— Не особо-то вас ищут, — ответил он после паузы. — Вы значитесь в розыскных списках третьей очереди. Среди птиц вашего полета — рядовых чекистов, председателей уездных советов и прочей шушеры. Там сотни человек, женщин среди них несколько десятков. А персонально вас особым порядком не разыскивают. В комендатурах списки лежат, но сверять задержанных со словесными портретами — дело муторное, никто не любит эту волокиту. Фотография старая в досье, вы сильно изменились с тех пор. Вас должны были сфотографировать у меня в контрразведке, но почему-то, — Вершинин усмехнулся, — этого не было сделано. А вы вдобавок кошмар сыскаря: рост средний, сложение обычное, черты лица нормальные. Никаких особых примет. Ваши шрамы не внесены в картотеку. Следовательно, человек, который совершенно точно их видел, в составлении словесного портрета не участвовал, то есть личной заинтересованности в ваших поисках не проявил. Не знаю уж, хорошая ли это новость для вас… 
Саша поняла, что совсем перестала вспоминать о Щербатове в последние недели. Столько всего навалилось, а после — торопливое замужество, оказавшееся таким счастливым. Теперь уж и не верилось, что недавно она была почти одержима мыслями об этом мужчине. Сны с его участием, кажется, повторялись, но она забывала о них раньше, чем успевала толком проснуться. Видеть его наяву она не хотела больше, теперь по-настоящему не хотела.
— На круп, быстро! — отрывисто сказал Вершинин. — Казачий разъезд впереди.
Саша едва успела забраться на круп Робеспьера. Вершинин дал ей секунду на то, чтоб она села и ухватилась за него, развернул и резко пришпорил коня. 
Они скакали назад. По обе стороны от дороги — жнивье, совершенно ровное поле. Нет даже высокой травы, в которой можно было бы укрыться. Саша никогда не ездила без седла, тем более галопом. Ощущение было такое, будто ее поместили в камнедробилку. Тряска отзывалась в каждой косточке. Саша крепко сжала зубы, опасаясь откусить себе язык. Все силы уходили на то, чтоб держаться бедрами за коня, а руками — за сидящего перед ней человека. Она понимала, что если упадет, Вершинин не вернется, чтоб подобрать ее. Удивительно, что он вообще дождался, пока она сядет и ухватится за него. Если б он ее бросил, то наверняка ушел бы от погони — да и зачем бы казаки стали преследовать конного, раз уже заполучили бы пешего для допроса. Вдвоем на одном коне шансов у них не было.
И все же Вершинин не бросил ее. Стало быть, не врал, когда говорил, что не предает деловых партнеров?
Саша оглянулась. Казаков было четверо. До них оставалось не более полутысячи шагов, и расстояние сокращалось на глазах. Один из них, почти не замедляясь, целился в беглецов из карабина. Саша услышала выстрел, но не свист пули. Пока еще слишком далеко. 
Отстреливаться смысла не имело. Даже если б она могла освободить руки и не свалиться с коня, даже если б прицелилась в этой сумасшедшей тряске, все равно только зря бы потратила пулю. Карабин бьет на две сотни шагов, пистолеты — в лучшем случае на пятьдесят.
— Мы проезжали рощу. До нее верст пять, — сказал, не оборачиваясь, Вершинин. — Там устроим засаду. Держись!
Саша сгруппировалась, как в ожидании удара — и удар не заставил себя ждать. Как ее позвоночник только выдерживал это. Бедра, должно быть, превратились в сплошной синяк. Синяки же она, наверно, оставляла на теле Вершинина — так крепко, до судороги в руках, в него вцепилась. Волосы били по щекам и шее.