Мое не мое тело. Пленница (СИ)
Все это представлялось полной чушью, но Абир-Тан, кажется, верил. Или хотел верить.
— Где она взяла пистолет? Чей?
Он пожал плечами:
— Там был полный бардак. Могла вытащить у убитого или раненого. Теперь не узнаем — оружие осталось в лесу.
Я помолчал понимая, что эта версия едва ли выдерживает критику:
— Похоже, они держались вместе. Старуха сказала, они ладили.
Абир-Тан отмахнулся:
— Именно поэтому Фира получила пулю?
— В ногу. Так промахнуться с нескольких шагов…
— Эти женщины не привыкли убивать. Рука дрогнула…
Напирать было бесполезно. Абир-Тан так боялся потерять свою девку, что охотно верил всему. Он будто ослеп. Пес с ним, меня интересовало только одно — кто открыл замок? Я должен найти эту крысу и наказать, даже если это будет…
— Что говорит Кьяра?
Абир-Тан усмехнулся. Он уже захмелел, почти дошел до кондиции.
— Всячески обходит этот вопрос. — Он облокотился на стол, подался вперед, прищурился: — Прости ты ее. Ведь теперь это не имеет значения.
— Ты в своем уме?
— Она слишком любит тебя. Готова на любую глупость.
Я покачал головой:
— Это не оправдание.
— Просто отошли. Это станет для нее самым большим наказанием. Не хочешь сам — поручи это мне.
— Откуда такое мягкосердечие? В первый раз вижу, чтобы ты кого-то выгораживал.
— В конце концов, она ни в чем не созналась.
Я поднялся, намереваясь уйти:
— Значит, сознается.
Абир-Тан мгновенно побелел:
— Не дури. Просто отошли!
Я молча вышел — закончилось терпение. Абир-Тан набрался, и разговор терял всякий смысл. Но мне и не хотелось сейчас думать об этом. Я думал только о Тарис, видел только Тарис. Но будто изводил сам себя. Теперь между нами никто не стоит.
Глава 19
Я запомнила, как возвращалось зрение. Будто наступало утро. Но слепота не была непроглядно-черной. Я видела черно-синюю муть, словно подсвеченную бледным рассеянным светом. Синеватым. Будто я застряла в плотном темном тумане. Ровном и однородном, в котором взгляду не за что зацепиться.
Должно было быть одуряюще страшно. И было, где-то глубоко внутри. Кольнуло, будто всадили ледяную иглу, которая тут же растаяла от тепла моего тела, сменившись пугающим спокойствием. Я всегда вспыхивала, как спичка, малейшее волнение могло надолго выбить меня из колеи. Шальная секунда стресса — но, чтобы прийти в себя, порой нужны были часы. Иногда бабушка даже давала мне валерьянку. Особенно тогда, когда я так сильно переживала, что не могла уснуть. И я будто покачивалась на приятных теплых волнах. Тревога отступала.
Ответ казался очевидным — жирный медик чем-то накачал меня. Каким-то чудовищным успокоительным, которое отравило кровь. Но даже самое сильное воздействие не может длиться вечно. Рано или поздно действие препарата ослабнет. И я боялась даже вообразить, что будет тогда. Боялась паники. Я не хотела разрушаться в истериках и слезах. Мне дали еще один шанс, и я должна им воспользоваться. Я больше не думала о побеге. Две попытки — одна безумнее другой. Это невозможно.
Сейчас всего лишь сердце билось чуть чаще, чем нужно. Мне почему-то казалось, что температура моего тела была ниже нормы. И все замирало внутри, как у земноводного, распластанного на холодном камне.
Я просидела на кровати до тех пор, пока каюта не обрела очертания. Сначала серые, мутные. Потом окружение будто наливалось цветом. Но изменилось немногое —серый осенний день за окном иллюминатора, серая постель, серый металл. Даже мое платье, которое я надевала на ощупь, оказалось серым, в тонких витках едва заметного вытканного узора. Бабушка назвала бы его элегантным. Наверняка похвалила бы плотную приятную ткань с деликатным отливом. Но сейчас это не имело никакого значения. Никакого… Лишь отделанная деревянными панелями стена казалась теплой и живой. Я смотрела на то место, где прятался потайной шкафчик. Я знала, что колбы там больше не было, но хотела убедиться собственными глазами. Сама не понимала, зачем, но мучительно хотелось его открыть.
Остановил лишь шорох в соседней комнате. Нордер-Галь приставил своего адъютанта, чтобы я не оставалась одна. И я по-прежнему недвижимо сидела на кровати, спиной к двери, не понимая, как поступить. Если Нордер-Галь взглянет в мои глаза — сразу поймет, что я не его обожаемая Этери. И я растеряю все свои преимущества. На мгновение мелькнула мысль, что он отпустит меня, когда я стану не нужна. Но я тут же обвинила саму себя в непростительной наивности. Он хотел меня, как женщину, я слишком хорошо это понимала. Придется приспосабливаться, как это сделала Фира.
Адъютант Нордер-Галя, кажется, Пруст, подходил несколько раз, спрашивал, не нужно ли мне чего. Я неизменно качала головой. Один раз, забывшись, едва не ответила, но вовремя опомнилась. Я чувствовала его присутствие. Буквально кожей. Будто на меня все время пристально смотрели. Чтобы размять затекшее тело, я делала вид, что хожу по периметру комнаты, держась за стену. Туда-сюда. Пруст заглядывал, но не сказал ничего.
Я замерла, когда с характерным шумом открылась дверь каюты. Я знала, что рано или поздно Нордер-Галь вернется, но так и не понимала, что буду делать. Но донесшийся голос принадлежал Кьяре. Она просила Пруста впустить ее, но тот категорически отказывался, ссылаясь на приказ. Кьяра не сдавалась:
— Благородная Этэри очнулась? Это правда?
— Я не уполномочен разглашать информацию.
— Пропусти. Я должна видеть ее.
Пруст был непреклонен:
— Не положено.
— Ты забыл, кто я?
Казалось, тот замялся:
— У меня приказ, госпожа. И если вы не подчинитесь, я буду вынужден стрелять.
Судя по голосу и затянувшейся паузе, Кьяра задохнулась возмущением:
— В меня?
— У меня приказ карнеха, госпожа.
Она ушла, ничего более не сказав. Только стук каблуков. Она сгорала от ревности, хотела видеть, чем я стала. Я слышала это в каждой ноте ее голоса, в каждом интонировании. Что бы она сделала, увидев Этери?
Я так и стояла, прислонившись спиной к металлической стене. Через несколько минут дверь вновь открылась, и послышались совсем другие шаги. Быстрые, тяжелые. Я невольно вжалась в стену и аккуратно заглядывала в дверной проем, из которого наискось хорошо просматривался рабочий стол у иллюминатора.
Нордер-Галь опустился на стул, швырнул перед собой черную планку, которую я однажды видела у Зорон-Ата. Развернул экраны и что-то сосредоточенно просматривал, нервно сжав губы. Мне вдруг показалось, что он пристально смотрит на меня. Я инстинктивно отпрянула, но он уже заметил.
Отпираться было бессмысленно. Я во всем созналась, будто бросала вызов. И стало легче, понятнее. Но когда он снова вышел, внутри заскребло. Прошел целый день. Я ела, пила, но действие успокоительного не уменьшалось. Спокойствие, даже какой-то холодный расчет. Смелость, которая прежде казалась мне непостижимой. Все это давалось с такой легкостью, что я холодела. Его касания не повергали в ужас, я хотела их. Я не чувствовала себя загнанной жертвой. Не ощущала протеста. Все это представлялось неправильным, едва ли не преступным.
Может, что-то добавляли в еду?
Я хотела так думать. Почти уверилась. Я убеждала себя, что делаю все это, потому что так надо. Это способ выжить. Необходимость. В конце концов, так и было.
Я не находила себе места. Мерила шагами комнату, наблюдая, как чернеет за иллюминаторами. Пыталась найти в себе что-то «правильное», но не находила. Казалось, эмоции, испытанные тогда, с Питером, были вернее и честнее. Но сейчас я не была уверена, что достоверно помнила их. Казалось, моя память была измарана, как школьный учебник чернилами, когда рука ученика пририсовывает портретам великих бороды и усы, закрашивает незначительные, но важные штрихи.
Это заботило сейчас острее всего. Казалось значимее желаний Нордер-Галя. Но я вздрогнула всем телом, услышав, как открывается дверь. Он вернулся. И я ощутила, как мгновенно захолодило пересохшее горло.