Мое не мое тело. Пленница (СИ)

Абир-Тан несколько раз порывался войти, но я не позволил. Не хотел ни видеть, ни слышать. Ничего не хотел. Я сидел на кушетке до тех пор, пока не начали затекать ноги. Курил и смотрел на пустую колбу в держателе метатора — никак не мог осознать, что это конец.
Конец. Как в карточной игре: либо все, либо ничего.
Эфира больше не было. Либо он укрепился в Тарис, но может исчезнуть вместе с ее жизнью, либо уже утрачен. Если это крах — Зорон-Ат не жилец, архон не простит. А я… Я часто думал, что приказал бы мне сделать мой отец. Ответ был очевиден — Ариш-Андил. Собственной рукой. И он бы не дрогнул, если бы смотрел. А он бы смотрел. Во мне не было столько тщеславия.
За иллюминаторами стемнело, начиналась вторая ночь. Я взглянул на поднос, еще днем оставленный Прустом — толстяк так и не притронулся к еде. Я тоже не испытывал голода. Хотел только одного — определенности. Любой, лишь бы окончательной. Взгляд снова и снова возвращался к пустой колбе метатора. Я ведь ничего не спрашивал. Ничего.
— Зорон.
Ланцетник поднял голову:
— Да, ваше превосходительство.
— Где тело Этери?
Он повел бровями, будто я спросил очевидную глупость:
— Его не существует, ваше превосходительство. Оно утратило материальную сущность в процессе извлечения эфира.
Что жаба, что дочь архона…
— Значит, ты лишил ее даже могилы?
Он вновь посмотрел на меня:
— Я готовил ее к жизни, а не к смерти.
Прозвучало пафосно, но фальшиво.
— Она страдала?
— Что?
— Ты все прекрасно понял. Она страдала? Во время этого процесса?
Толстяк пристально смотрел на меня исподлобья. Какое-то время молчал, но я уже чуял, что готовится соврать:
— Конечно, нет, ваше превосходительство. Все прошло спокойно.
С каждым его словом рейтинг доверия снижался. Упал до нуля. Вероятно, ланцетник смог бы правдиво ответить лишь в одном случае — если бы сам побывал в метаторе.
Я поднялся, подошел к Тарис, тронул белую безвольную руку:
— Что показывают твои приборы?
Пальцы Зорона вновь запорхали над кнопками:
— Она жива, ваше превосходительство, и совершенно здорова. Если не считать потерю зрения.
— Тогда почему она все еще без движения?
Он лишь покачал головой:
— Я не знаю. Это честно.
Я вновь посмотрел в спокойное безмятежное лицо Тарис, на Зорона:
— Ты можешь хоть что-то сделать?
Он снова покачал головой:
— От меня больше ничего не зависит, ваше превосходительство.
Я больше не мог его видеть. Я подсунул руку под голову Тарис, другую — под колени. Она была легче Асурана. Невесомая, беспомощная. Я поправил полотенце которым она была укрыта, и направился к двери.
Ланцетник за моей спиной недоумевал:
— Куда вы, ваше превосходительство?
Я обернулся:
— Ты сам сказал, что больше ничего не можешь. И помни: ты ни шагу не ступишь без охраны.
Когда я вышел в коридор, охватило странное чувство, будто я был заперт в лаборатории несколько недель. Пруст вытянулся, увидев меня, коснулся плеча правой рукой. Я посмотрел на него:
— Передай мой приказ Абир-Тану — прекратить наступление на восток. Ко мне никого не пускать.
— Будет сделано, ваше превосходительство!
— Иди.
Мальчишка тут же исчез. Я повернулся к солдатам у двери:
— Охранять Зорон-Ата, как пленника.
Асуран забил крыльями, когда я показался на пороге каюты. Перебирал ногами, тянул шею. Сорвался с насеста и опустился мне на плечо, впиваясь когтями. Он был единственным, к кому я был привязан.
Я осторожно уложил Тарис в кровать, опустился рядом. Укрыл одеялом. Мне казалось, она мерзнет. Она представлялась самым хрупким из всего, что я видел. Тоньше стекла, едва схватившейся корочки льда на озерной глади. Она была особенной. И, едва не потеряв, я будто отчетливо увидел это.
Перилл слетел с моего плеча на покрывало и зашагал, нелепо выбрасывая черные ноги. Он был грациозен только в воздухе. Ткнулся глянцевым клювом в безвольную руку Тарис, издал тихий клокочущий звук. Осторожно прикусил кончик тонкого пальца. Он узнал ее. Ластился, выпрашивая ласку, склонял голову, подставляя макушку, но ее рука оставалась недвижимой.
 
— Иди сюда.
Он послушался тут же. Я запустил пальцы в упругие черные перья, и птица закатила от удовольствия глаза. Я любил это ощущение. Шуршание перьев успокаивало. Но я устал. Так, что просто валился с ног. От ожидания и неизвестности.
Я прогнал птицу, наконец, разделся и опустился рядом с Тарис. Я боялся уснуть и обнаружить, проснувшись, что она не дышит. Я долго лежал в темноте, сжимая ее прохладную руку, прислушивался к едва различимому дыханию. Лишь дыхание. Она утратила свой запах. Навсегда утратила наир. Я снова и снова воображал эти пленительные волны, которые мутили разум. Внутри скребло. Если бы я мыслил холоднее — я бы нашел другое тело. Но сохранил Тарис.
Сон был рваным. Я то и дело просыпался, прислушивался. Убеждался, что она дышит, и снова забывался сном. Уже не различал сон и явь. Порой мне казалось, что я чувствую наир. Плотные легкие отголоски, как шлейф очень тонких духов, приносимый порывом ветра. Мираж, галлюцинация.
Я открыл глаза, когда за иллюминаторами уже светало. Болезненная осенняя серость, похожая на сумерки. Я лежал на самом краю кровати, рука свесилась на пол. Я поднялся рывком, понимая, что не чувствую рядом Тарис.
Она сидела с другой стороны кровати, прикрывшись одеялом. В неверном свете виднелась ее гибкая белая спина, тонкая талия, округлые ягодицы. Она услышала, что я шевельнулся, повернула голову. Но не вздрогнула, не отшатнулась, будто ждала. В ее жестах сквозило спокойствие.
Я не верил глазам. Приблизился, тронул точеное плечо, чувствуя, как заколотило в висках, как бросило в вены жар:
— Этери…
Она молчала. Губы замерли, не размыкаясь. Но если Этери повернула голову, значит, услышала меня. Я не мог вообразить, что она скажет. Помнит ли ту роковую ссору? Помнит ли себя? Помнит ли отца? Помнит ли меня? Чертов ланцетник не знал ничего. Не знал, что будет, не мог грамотно просчитать риски.
Или все же Тарис? Изменившаяся или не оправившаяся от шока? От того, что происходило с ней, можно было лишиться рассудка. Я осознавал это.
Я коснулся губами белого плеча, не в силах бороться с искушением. Это было сильнее меня. Замер, чувствуя ее так близко. Слыша дыхание, участившееся биение сердца. Я боялся, что иллюзия вот-вот разрушится.
Мы сидели, замерев. Она и я. Кажется, целую вечность. Мой разум отчаянно надеялся на возвращение Этери, но что-то тайное внутри жаждало видеть совсем не ее. Это тело, этот облик, это дыхание принадлежали другой. Я никогда не думал об этом. Казалось, все просто — как черное и белое, как правда и ложь, как верность и предательство. Без колебаний сделать то, что должен — куда проще?
Сколько их было? Я не считал. Но я и не знал их. Те другие были лишь одними из. Воистину лабораторными жабами Зорона. Говорят, им даже не дают имен. Просто номера. Кошки, собаки, крысы, черт знает, кто еще. Имя все меняет. За именем всегда есть кто-то. Я дал ей имя. Но его значение будто истерлось. Остался лишь звук, ласкающий язык. Тарис… Он напоминал мне юркую пугливую ящерку.
Этери была смуглой, черноволосой, темноглазой. Пожаром, стихией, смерчем. Ни робости, ни сомнений. Мимолетная женская мягкость была скорее игрой, превращалась в каприз. Каприз — в прихоть. Она представлялась прочной, как сталь. Ни слабостей, ни страхов, ни сомнений, ни жалости.
Тарис казалась невесомой, как ветер, почти прозрачной. Звенящей и прохладной, как лесной ручей. Хрупкой, как тончайшее стекло. Ее ясные глаза, трепет, стеснение, страх. И что-то звонкое внутри, как натянутая струна. Она звенела, как хрустальный бокал. Тогда я дурел от наира, не понимал. Слеп от ее бунта, не видя ничего за клокочущим в венах жаром. Но у меня было время. Много времени… Теперь я хотел гнать эти мысли, потому что они были преступными, но не мог. Если бы архон смог прочесть их — счел бы изменой. Я бы предпочел его дочери простую девку с битым геном.