Бешеные псы
— Ты что-то сказала? — прошептал я, наподобие киноактера, в сгустившийся воздух.
Пурпурные штормовые облака клубясь неслись по небу.
Агентство припрятало для меня раздолбанную «тойоту» в подземном гараже моего дома и мотоцикл — в мастерской по ремонту телевизоров в Бангсаре, преимущественно населенном экспатриантами, но я поехал в город на автобусе по суперхайвею, начинающемуся от аэропорта К.-Л., взлетно-посадочные полосы которого были построены компанией, связанной с богатейшим героем (родом из Саудовской Аравии) негласной американской войны против советской оккупации Афганистана — Усамой бен Ладеном, посланцем небес с чахлой бородой.
Пока я ехал, начался дождь. Автобус, надсадно гудя, ехал в самый центр К.-Л. За окном, параллельно дороге, тянулась дренажная канава. За ней был проложен скрытый канализационный коллектор. За коллектором проступала ощетинившаяся колючей проволокой стена. За этой изгородью прятались чахлые местечки, скопище лачуг, по жестяным крышам которых дождь барабанил со сводящим с ума оглушительным грохотом, а вся политическая власть диктовалась мусульманскими медресе.
Дерия и ее коллеги вошли в «Блейдраннерз» в 4.19. Наряд Дерии составляли белая блузка и узкие брюки цвета хаки. Шабана и даже Джулия помахали в знак приветствия и не переглянулись, когда Дерия прошла к моему столику. В конечном счете предложенные мной книжки были напрямую связаны с английским, который она преподавала (плюс машинопись и умение словесно оформить мысль). Шабана вела программирование, следила за деторождаемостью и проблемами женского здоровья. Джулия специализировалась на бухгалтерском учете.
Сегодня — никакого пива. Я взял коку. Дерия заказала чай — не переслащенный на малайзийский вкус, — чтобы побрызгать им на попкорн.
Сначала она взяла книгу английских переводов китайской классической поэзии, которую можно было использовать с китайскими учащимися. Потом — книгу в мягкой обложке.
— А кто такой этот Уильям Карлос Уильямс? — спросила она.
— Американский поэт, умер до того, как мы появились на свет. Днем лечил, а по ночам писал стихи. Вроде комического книжного персонажа. Одна из докторских диссертаций, которую я, видимо, так никогда и не закончу, как раз по нему.
Она вся зарделась, когда взгляд ее упал на томик, который ребята-шутники из ЦРУ сначала хорошенько намочили, а потом высушили с помощью средства для сушки белья.
— Так у вас есть Руми на английском! Его стихи перевернули всю мою жизнь! Я всем про это рассказываю! Однажды, когда я еще ходила в колледж в Анкаре, я услышала по радио этот голос, и оказалось, что это стихи Джалаледдина Руми! Фантастика! Он тронул меня до глубины души!
— Счастливая вы.
— А в Америке поэтов передают по радио?
Рассел был еще в будущем, поэтому я сказал:
— Нет.
— Печально. — Она опустила глаза, сделала маленький глоток чая. — А вы и правда поэт?
— Нет, если учесть число людей, читавших мои стихи.
— Число читателей не имеет никакого значения. — Уголки ее губ чуть приподнялись в улыбке, когда она лукаво кивнула на черную сумку, которую я носил на плече: — Это для стихов?
Я пожал плечами.
— А-а-а. Понятно. Все правильно, очень по-американски. А теперь вы должны пригласить меня к себе домой посмотреть — как это будет по-вашему? — ну, вроде татуировок.
— Вы хотите сказать гравюры?
— Да! Совершенно верно! Гравюры. — Видно было, что ее разбирает смех. — Но мне кажется, что для рандеву, о котором мы говорим, подходят как раз татуировки.
— У меня нет ни одной.
— Вы представляете? Пометить себя каким-нибудь знаком, который потом придется носить до самой смерти. Кто может быть настолько уверен, что то, что кажется нам важным сегодня, останется таким до самого конца? — Она сделала еще небольшой глоток чая. — Так, значит, вот что вы собирались сделать? Пригласить меня куда-нибудь послушать ваши стихи? Вот какие у вас уловки?
— Для вас я не приберег ни одной.
— Докажите.
Журнал, который я робко извлек из своей черной сумки, был действительно очень даже потрепанный, в синем, похожем на картонный, надорванном переплете и назывался «Северное обозрение». В отличие от моего азиатского гранта ЦРУ не потребовалось оркестровать его содержание на свой лад.
— Я только… — прошептала Дерия. — Нет. Я рада, что для этого вам не придется никуда меня тащить. Что вы поняли про татуировки. И все же захватили это с собой. Можно посмотреть?
И вот я перевернул первую страницу со своей публикацией, где в разделе «Дом» Дерия прочла мои двадцать четыре строчки о птицах — какая нелепость! — строящих гнезда на деревьях, которым суждено стать виселицей.
— Я был тогда молодой, — сказал я в ответ на ее вопросительный взгляд. — Знал все на свете.
— А дальше? — спросила Дерия.
— Это я написал пару лет назад, — сообщил я, переворачивая страницу.
И она прочла мои восемь строчек, озаглавленные «Зеркальный блюз», о том, что «все, никогда не написанные нами стихи, носят громкие названия и содержат глубокий смысл».
— Хороший признак: вы преодолеваете свою уверенность в том, что готовы изречь истину, — сказала Дерия. — Но вы еще слишком молоды, чтобы так о многом сожалеть.
— Вы думаете?
— Для вас, американца… думаю, да. — Она закрыла журнал. Вернула мне. На лице ее появилась широкая, очаровательная улыбка. — Теперь я видела ваши татуировки.
Она встала. Положила три книжки со стихами других поэтов в перекинутую через плечо сумку вместе со своими блокнотами, учебниками и закрывающей лицо и тело чадрой, которую надевала, когда приходилось посещать мусульманские кварталы.
— Когда я снова смогу вас увидеть?
— Так скоро? — спросила она.
— Нет, скоро не получится. — Правда сама собой вырвалась у меня, прежде чем я успел остановиться. — И… не называйте меня больше американцем. Меня зовут Виктор.
— Я знаю, — сказала Дерия и повернулась, чтобы идти.
Потом снова повернулась ко мне и сказала:
— Завтра. Здесь же. В то же время.
Назавтра она пришла одна.
За двадцать минут мы успели переговорить о тысяче разных пустяков, пока вдруг «Блейдраннерз» не показался слишком… тесным. Дождь закончился. Городской воздух ласковой прохладой (подумаешь — какие-то семьдесят шесть градусов!) легко касался наших обнаженных рук и даже вдохновил сесть на один автобус, затем на другой, с которого мы, смеясь, сошли в центре К.-Л., где в деловом квартале «Золотой треугольник» были разбиты сады. Мы шли среди тропических цветов, глянцевый город переливался на солнце.
Две черные башни из стекла и металла, соединенные треугольным мостом-туннелем, вздымались на головокружительную высоту над садами и холмами К.-Л.
— Петронас-тауэрз.
— Верно, — сказала Дерия. — Они заставили японские и корейские фирмы построить их выше, чем ваши башни в Нью-Йорке.
— Всемирный торговый центр.
— Да. Как, должно быть, приятно победить в таком замечательном состязании. Куда более наглядно, чем следить, какая культура может лучше накормить и дать лучшее образование своим народам, да и справедливее. Узнаете дизайн? — Я отрицательно покачал головой, и Дерия пояснила: — Фундамент основан на восьмиконечной звезде ислама, а пять ярусов представляют пять его столпов. А на чем основан дизайн вашего Всемирного торгового центра?
Я пожал плечами.
— Выгода на квадратный фут.
— Как странно.
Мы шли в прохладной тени башен.
— Но почему Малайзия? — спросил я. — Что она значит для вас?
— Если собираешься уйти из дома… Иди. Кроме того, — продолжала она, — прожив здесь несколько лет, я поняла, что здешнее правительство озабочено не столько решением проблем, сколько управлением ими. Им важны не решения, а процесс. И не важно, что у меня было будущее в политике… Турция более прогрессивная страна, чем Штаты: мы выбрали премьер-министром женщину, хоть я и не голосовала. Но мне хотелось… хотелось…
— Прикоснуться к реальной жизни.