В тесном кругу

— Постой, почему пятьдесят? — прервала ее Глория.
— Ну да, пятьдесят.
— Ты хочешь сказать, что она родилась в том же году, что и я? В тысяча восемьсот восемьдесят седьмом?
— По крайней мере, здесь так написано.
— Покажи.
Жюли нашла нужную страницу, и Глория вполголоса принялась читать вслух статью.
— Я хорошо помню молодого Рея Молиссона, — сказала она. — Это было в пятьдесят первом году. Я как раз организовала Квартет Бернстайн. Значит, ей было шестьдесят четыре года, когда этот дурак из-за нее покончил с собой? Невероятно. Хотя да, все верно. Я выступала в Лондоне, и тогда же молодой скрипач Коган получил премию королевы Елизаветы. Господи, это точно был пятьдесят первый год!
Она выпустила книгу из рук на колени и закрыла глаза.
— Жюли, ты представляешь, что здесь начнется, когда она расскажет эту историю? Потому что, будь уверена, как только она хорошенько устроится, она сманит к себе своими историями всех моих подруг. Не спорь! И все эти идиотки, которым нечем заняться, начнут распихивать друг друга локтями, лишь бы сунуть свой нос в ее амурные дела!
Жюли следила за сестрой тем же изучающим взглядом, каким доктор Муан рассматривал ее собственные рентгеновские снимки. Глория без конца поводила головой, а рот ее кривила легкая гримаса страдания. Потом, не открывая глаз, она тихо произнесла:
— Жюли, я много думала. Я больше не вынесу присутствия здесь, рядом со мной, этой потаскухи. Лучше я сама уеду куда глаза глядят. Не один же в мире «Приют отшельника».
У Жюли ухнуло сердце, и по одному этому она поняла, насколько дорожила своим планом. Стоит им перебраться отсюда, как к Глории моментально вернется все ее здоровье. И все рухнет. Конечно, в каком-то смысле все это не имеет никакого значения. Но в то же время… нет, это было бы ужасно. Жюли энергично потрясла Глорию за плечо.
— Ты говоришь глупости. Послушай. Возьми себя в руки. Во-первых, в этих местах больше нет такого заведения, как наше. Но даже если что-нибудь похожее найдется… Допустим, мы уедем… вернее, ты уедешь, потому что у меня просто не хватит духу трогаться с места…
Глория резко поднялась с кресла и полным растерянности взглядом посмотрела на сестру.
— Ты поедешь со мной! — воскликнула она. — Ты прекрасно знаешь, что я без тебя не могу.
— Ладно, — примирительно сказала Жюли. — Допустим, мы уезжаем из «Приюта отшельника». Кто этому будет радоваться больше всех? Кто станет потирать от счастья руки? Кто? Ясное дело, Джина. Джина, которая сможет отныне поливать тебя грязью, потому что ты уже не сможешь заткнуть ей пасть. Ну и что, что ради нее молодой человек покончил с собой? Это ей даже льстит. А что скажут про тебя, бедная моя Глория? Развод — раз. Второй муж, который кончает самоубийством после обвинения в гомосексуализме, — два. Третий муж, высланный из страны за мошенничество, — три. Четвертый муж…
— Заткнись! — простонала Глория.
— Милая моя, это не я, это она все будет рассказывать. Она всех убедит, что ты просто не могла не уступить ей место. И защитить тебя здесь будет некому.
— То, что ты говоришь, — это прошлое. А я никогда никому о нем не рассказывала.
— Да, но если она узнает, что тебя интересует ее прошлое, она обязательно начнет рыться в твоем. Стоит тебе начать наводить справки о ее юности, о ее детстве, как она немедленно займется тем же. В сущности, ее можно понять. Она имеет полное право ничего не рассказывать о том, как прошли ее первые годы в Неаполе.
— Мне плевать на ее первые годы, — грубо прервала ее Глория. — Но я никогда не смирюсь с тем, что она воображает, будто родилась тогда же, когда и я.
— Это еще надо проверить, тогда же или… В конце концов, единственное, что может иметь значение, — это ваша карьера. И твоя ничуть не беднее той, что сделала она. Ты — образец цельного существования. Любая из твоих подруг мечтала бы быть такой же, как ты. Поэтому довольно тебе стонать. Для начата займись-ка своим здоровьем. Я куплю тебе что-нибудь стимулирующее. А ты снова слушай музыку, распахни двери и улыбайся. Будь такой, какой привыкла быть.
 
Глория погладила сестру по руке.
— Спасибо. Ты лапочка. Не знаю, что это на меня накатило. Вернее, слишком хорошо знаю. Мне внезапно пришло в голову, что награждать собираются не артистку, а столетнюю старуху. А если нас будет двое, то, возможно, Монтано тоже наградят. А уж этого я точно не переживу.
Жюли эта сторона вопроса раньше как-то не приходила в голову, но после короткого колебания она поспешно ответила:
— Я все разузнаю, но в любом случае тебя представили к награде первой. А ведь это всегда вопрос времени. Так что выбрось все это из головы и успокойся.
Ей ни в коем случае нельзя было показать свое замешательство, а потому она прошла к электропроигрывателю и перевернула пластинку.
— Немножко Моцарта, — сказала она. — Помнишь?
— Сколько раз я его играла, — ответила Глория.
И она молитвенно сложила руки. «Неужели она настолько постарела?» — про себя подумала Жюли.
— Подойди, — тихо позвала Глория. — Я подсчитала. Мне нужно продержаться ровно три месяца, до дня рождения. Потом можно умирать. Но сначала я должна получить орден. Согласна, это глупо, назови это как хочешь, но я не могу думать ни о чем другом. Как ты думаешь, могут дать орден Почетного легиона иностранке? Ведь она же итальянка. Я служила Франции, а она? Дай-ка мне альбом вырезок.
— Который?
— Шестой том.
Она почти наизусть помнила содержимое каждого из этих альбомов. Все газетные и журнальные вырезки хранились в строгом хронологическом порядке. Здесь были отчеты о концертах, статьи известных критиков, хвалебные рецензии, интервью, фотографии Глории, в окружении журналистов и зевак направляющейся к концертному залу, — одним словом, сорокалетняя история славы, запечатленная в заголовках на разных языках мира: «Wonder woman of French music», «Аn enchanted violin», «She dazzles New York audience»…
Шестой том был, собственно, последним. Глория раскрыла его у себя на коленях, а Жюли, приобняв сестру за плечи, склонилась и читала вместе с ней.
— Смотри, это Мадрид, — заметила она. — Я тоже там играла в тысяча девятьсот двадцать третьем году. Тот же зал и та же сцена. Только дирижировал Игорь Меркин. А вот здесь, — продолжала Глория, — Бостон. Грандиозный успех. Такие отзывы даже мне редко приходилось читать. «А unique genius… Leaves Menuhin simply nowhere…» Да, ты права. Куда ей до меня!
На эти короткие мгновения они словно превратились в единомышленниц, вспоминающих общее чудесное прошлое. Глория первой нарушила очарование минуты.
— Ты сохранила свой альбом вырезок? — спросила она.
— Нет. Я давным-давно все растеряла, — ответила Жюли.
Она отодвинулась от сестры и пошла остановить проигрыватель. Потом небрежно бросила:
— Ну, я пошла. Если тебе что-нибудь понадобится, позовешь меня.
В этот день Жюли поела с аппетитом. Боль исчезла совершенно. Кларисса наблюдала за ней с удивлением и легкой тревогой. К частым сменам настроения Глории она уже привыкла, но Жюли… Жюли всегда хранила на лице одно и то же выражение, словно говорившее: «Отстаньте от меня все». Однако Клариссе хватило ума не задавать вопросов. Чтобы прервать затянувшуюся тишину, она заговорила о господине Хольце. Это была неисчерпаемая тема для разговора, потому что он все последние дни только и делал, что сновал между своим домом и домом Джины, объясняя всем встретившимся по пути, что спешит «чуть-чуть подсобить» соседке. Обитатели острова пребывали в неослабном внимании, подсматривая и подглядывая глазами слуг и ближайших соседей. Памела, укрывшись за притворенным ставнем и вооружившись биноклем, рассматривала ящики, которые без конца вносили в «Подсолнухи». Она уже успела заметить ценную посуду, полки — очевидно, от книжных шкафов, — торшер неизвестного ей стиля, возможно мексиканского. Телефон у Глории звонил не умолкая.
— Все это немного напоминает рыночную распродажу, — докладывала Кейт. — Знаете, наподобие гостиных у бывших чемпионов, где шагу негде ступить от всяких там кубков, ваз и прочих трофеев из позолоченного серебра. Хольц лично распаковывает во дворе весь этот хлам, а потом благоговейно тащит в дом. Ей-богу, он в нее втюрился. А ведь она годится ему в матери!