Антология советского детектива-46. Компиляция. Книги 1-14 (СИ)

— Сорок четвёртого… — буркнул Анашин.
— Ну, вот.
Анашин вдруг поднял голову и усмехнулся.
— Уговариваешь, начальник? А я уже битый, знаю. Раз уговариваешь, значит, ни хрена на меня нет, — и вдруг, вскочив, крикнул: — Давай прокурора!..
— Садись, — строго сказал Виталий. — Будет и прокурор.
Он с трудом сдержался, чтобы не сорваться, чтобы тоже не крикнуть, не ударить по этой наглой роже.
Но это был лишь один миг ослепляющей, поднявшейся откуда-то из глубины ярости. Нет, ни крикнуть, ни тем более ударить нельзя. Это можно было там, во дворе того дома, когда шла схватка. Но сейчас Анашин у него в руках. И эта вызывающая ухмылка, этот крик — все это от бессильной злости, от наглости, от привычки к рисовке. А внутри — только страх, мятущийся, зверем воющий страх. Ведь он-то, Анашин, знает все, что совершил, знает, что за это следует.
— Ладно, — сказал Виталий, овладевая собой. — Ладно. Ты потом все расскажешь, Егор. А пока кое-что расскажу я. Вот тогда и суди, знаю я тебя или нет.
Анашин развалился на стуле и насмешливо проговорил:
— Послушаю. Вот только закурить не найдётся?
Видно, он неправильно понял терпеливость Виталия, миролюбивый его тон, видно, решил, что и в самом деле «начальник» ничего не знает и сейчас начнёт упрашивать, умасливать, уговаривать.
— Сядь, как положено, — резко сказал Виталий. — Не в гости пришёл. А закурить дам. Держи.
Он рывком выдвинул ящик и кинул через стол Анашину начатую пачку сигарет. Потом, снова успокаиваясь, медленно и сосредоточенно раскурил свою трубку.
Анашин нарочито лениво подобрался на стуле, как бы делая снисхождение, и тоже закурил. При этом вид у него был слегка озадаченный и насторожённый. Все его худое, жилистое тело словно свернулось в жгут, как пружина, и каждый мускул в нем, каждый нерв напрягся в ожидании. Курил он жадно, короткими затяжками, будто стараясь побыстрее одурманить, успокоить себя.
— Ну так вот, — начал Виталий. — Слушай. Детдомовские вы с Антоном. Мать не знаете, отца тоже. Хотя Антон мать все-таки помнит. Красивая была, говорит. Весёлая.
— Довеселилась… — мрачно бросил Анашин.
— Это верно. До того довеселилась, что детей своих в детдом свела. Дурак ты, Егор. В сорок шестом не веселились. От голода кое-где пухли. Разорил фашист страну. Вот что. Мать в детдом вас и свела. Фамилию вашу назвала. Ходила к вам. А потом, говорят, заболела. И все. Не стало матери. Так и росли вы бок о бок. Кормила вас страна из последних сил. Антон, тот слабый, привязчивей, пугливый. А ты нет, ты — ветер, перекати-поле. Антон прижился в детдоме, притерпелся. Худо там было, это верно. А ты убежал. И пошёл гулять. По вокзалам, поездам, барахолкам, пивным, по детприемникам, колониям, пересыльным тюрьмам. Вот такая жизнь была по тебе… Цыган.
Анашин вздрогнул и, подняв голову, пристально, не мигая, посмотрел на Виталия, но промолчал, только затянулся сигаретой.
— Сколько так лет прошло, не считал, — продолжал Виталий, все больше наполняясь какой-то горечью и не заметно сам увлекаясь. — За тебя их считали в решениях, справках да приговорах. Но и ты, наконец, начал уставать и про что-то думать. Вот однажды и решил отыскать брата — единственную родную кровинку на земле. Отыскал. Брат, оказывается, женился, дом у него. И по тебе тоже тосковал. И характера по-прежнему не было. К бутылке тянулся. Ныл, скулил, не работал и жену изводил.
— Хлебнула она с ним, — неожиданно буркнул Анашин.
— Да уж, хлебнула. А ведь и тебя полюбила как сына. II плакала по ночам за обоих за вас. И за себя тоже, конечно…
Анашин сидел согнувшись, опершись локтями о колени, и, не поднимая головы, курил.
— Хватит, начальник, — глухо произнёс он в пол. — Душу-то мне не растравляй. Не поможет это тебе. Знай.
— Нет, Егор, я уж докончу, — возразил Виталий. — Пусть это тебе поможет. Да и к концу я подхожу. Решил ты, наконец, на работу устроиться. Тут и дружок появился, Васька. Про свой завод рассказал, про директора. Ну, ты и пошёл. А директор тебя и не взял.
— С порога турнули, — все так же глухо, но уже со злобой сказал Анашин. — Принять не пожелал, гад!
 
Виталий сделал над собой усилие, чтобы не сорваться, он лишь умолк на миг, раскуривая трубку чуть дрожащими руками. «Откуда только берутся силы? — подумал он с тоской. — Откуда они у меня берутся?» И снова ровным, может быть, даже слишком ровным голосом продолжал:
— Он не гад был, Егор. У него большие неприятности в это время случились. Травили его. Тюрьма маячила.
— Ну да?
Анашин рывком поднял голову и с недоверием, подозрительно посмотрел на Виталия. И Виталий, смотря ему прямо в глаза, медленно добавил:
— Другой бы руку на себя наложил. А он только ездил к тебе на рыбалку.
И тут Виталий увидел, как внезапно проступили бисеринки пота на лбу Анашина, как крупные капли потекли по вискам, по скулам, по шее, как вздулись и вдруг запульсировали на лбу Анашина две змеевидные жилки. Он стиснул зубы, устремив куда-то в пространство ничего не видящий взгляд чёрных, как кусочки угля, глаз.
Через секунду Анашин ладонью крепко вытер лоб и дрожащей рукой поднёс к губам сигарету, но она выпала из пальцев. Анашин поспешно нагнулся и поднял её.
А Виталий продолжал:
— Ну, а потом… потом, — с ударением повторил он, — ты поступил на завод. Васька тебя устроил. Новый директор почему-то очень слушался Ваську, А ты почему-то потерял покой, Егор, — совсем медленно произнёс Виталий. — Так потерял, что…
— Не терял!.. — вдруг истерически закричал Анашин, махая на Виталия руками, словно прогоняя его от себя. — Не терял!..
— Тихо! — прикрикнул на него Виталий.
И Анашин вдруг так же неожиданно затих, продолжая беззвучно шевелить губами.
— …Так потерял, — уже прежним тоном закончил Виталий, — что, когда представился случай, ты кинулся на Булавкина. За что ты на него кинулся?
— Не кидался я!.. — зло выкрикнул Анашин, снова вытирая лоб. — Не кидался!..
— А ведь он жив, — тихо произнёс Виталий, — Жив, понимаешь? И мы его нашли.
Анашин дико посмотрел на Виталия. Нервы его не выдержали. Он уронил голову на стол, тяжко всхлипывая и кусая рукав рубашки.
Его увели.
А к концу дня пришла Анна Николаевна Бурашни-кова.
В кабинете Томилина ей показали четырех молодых, темноволосых парней. Вторым справа был Анашин,
Анна Николаевна, близоруко щурясь, оглядела каждого из них, потом обернулась к сидевшему за столом Савельеву и растерянно сказала, теребя в руках свою сумку:
— Не могу грех на душу принять. Никого я тут не знаю.
— Что ж, так и запишем, Анна Николаевна, — невозмутимо ответил Савельев.
А когда они остались одни, Бурашникова, огорчённая, сама на себя досадуя, сказала:
— Ну никакой у меня памяти на личности нет. Я ж вам говорила. Одно расстройство, ей-богу. Да я бы… — и вдруг замолкла, силясь что-то припомнить. — Постой, постой… — произнесла она наконец. — Да как же это я забыла? — И уже торопливо закончила: — Ну, конечно! Племянница моя как раз приходила. Они же ей навстречу должны были попасться. Господи! И такая ведь глазастая девчонка! Прямо глазастая!..
Этой глазастой девчонкой оказалась… Лара Кожева. Но в городе её в этот день не было.
Вечером к друзьям снова зашёл Кучанский. Молодой помощник прокурора незаметно сдружился с приезжими москвичами.
Пили крепчайший чай, заваренный Виталием.
Кучанский посмеивался:
— Оба вы теперь пострадавшие. Один ушибленный, другой укушенный. Смотри, Игорь Сергеевич, сам кусаться не начни.
— И начну, — хмуро откликнулся Игорь. — К примеру, этому Ревенко я бы горло перегрыз, честное слово. Довёл он меня. И ещё, видишь ли, на любовь сваливает, подлец.
 
А Виталий с тоской произнёс:
— Эх, знали бы вы, какой был Женька…
— Знаем, — сказал Игорь. — Теперь уже мы знаем, какой он был, — и, казалось, без всякой связи с предыдущим добавил: — Вот завтра привезём эту Лару. Может, она узнает Анашина.