Луна над рекой Сицзян (СИ)

Если бы не страх и смятение, мне нужно было бы тогда пойти с матерью и тётей на отмель, где нашёл своё последнее пристанище отец. Так у меня было бы больше доказательств того, что незнакомый мертвец на незнакомом берегу точно не мой отец.
На фотографиях, представленных полицией, были видны лишь неясные очертания лоснящегося, покрытого волдырями, опухшего трупа. Только морщины, скопившиеся в уголках глаз, были мне немного знакомы. Раздутое лицо имело мало общего с лицом отца. Все это сильно походило на фальсификацию. Старшая сестра подсказала мне, что шерстяная кофта на трупе не очень похожа на мамину работу. Пряжа у мамы была потолще. Она связала мужской жилет светло-серого, а не песочного цвета.
Я тоже помню, что пряжа была светло-серой. Куда же тогда подевалась отцовская вязаная жилетка?
Как и прежде, я ощущаю запах отца, тепло, исходящее от его мягкого живота, кислый запах пота из-под мышек и от шеи, к которому примешивался аромат антибактериального мыла «Учжоу». Отец пользовался им после бритья. Мама часто напоминала папе, чтобы он использовал его, чтобы уберечься от воспалений.
Этот запах был связан с одним воспоминанием. В тот вечер я лежал на бамбуковой кровати. Мы только вернулись с отцом с полевых работ, куда отправлялись во время каникул.
Я проснулся от приятной щекотки. Я почувствовал, что в этот момент отец отгоняет комаров веером из пальмовых листьев и легонько поглаживает мою голую спину, осторожно соскребая куски обгоревшей под солнцем кожи. То ли обращаясь к матери, то ли говоря сам с собой, он произнёс: «Малыш и впрямь вырос. Тринадцатилетний мальчик уже способен накопать сто двадцать цзиней батата. Целых сто двадцать цзиней! Я смотрел на весы, они показывали именно столько».
Я был потрясён до глубины души. Оказывается, мой отец был способен на нежность, как и все остальные отцы. Почему же обычно он надевает маску строгости, держит меня на расстоянии?
Отец продолжал: «Малыш стал лучше понимать, как надо себя вести. Сегодня во время трапезы он проявил любезность в присутствии хозяина дома, похвалил, что тот приготовил еду с особым мастерством. Мол, какое блюдо ни возьми, каждое оставляет приятное послевкусие. Ха-ха, приятное послевкусие!»
В попытке маленького школьника проявить вежливость, воплощённую в этой фразе, произнесённой от души, не было ни малейшего намёка на юмор или оригинальность. Наверное, отцу показалось, что мои старания остались без должного внимания, поэтому окольными путями тот попытался три раза напомнить о ней. Как назло, никто из присутствующих не реагировал, продолжая галдеть и наперебой обсуждать зерновые и погоду. Вероятно, он до сих пор сокрушался по этому поводу.
Я по-прежнему лежал с закрытыми глазами, притворяясь спящим и умоляя время идти медленнее. Я делал вид, что во сне нечаянно выгибаю спину и что так глубоко уснул, аж рот забыл закрыть. Я боялся, что наступит конец лёгким шершавым прикосновениям его пальцев, которые гладили мою кожу.
Я удержался, чтобы не чихнуть.
Отец был человеком осторожным и предусмотрительным даже со своими детьми. Однажды мы, ещё малыши, затаили на отца злобу за то, что он не отвёл нас на плавание, уснув в обеденное время. Чтобы наказать его, мы утащили его очки и сигареты, а на голове сплели косичку, вдобавок прицепив к ней солому. До конца не очнувшись ото сна, он сразу пошёл на работу, не поглядев на себя в зеркало. Ему точно пришлось выдержать насмешки коллег и неудобства, связанные с отсутствием очков и сигарет. Однако, вернувшись, он лишь глухо проворчал, что проделка не удалась. На этом дело и закончилось. Мы тут же осмелились показаться из-под стола и из-за шкафа.
Я помню, как однажды он упал с велосипеда по дороге домой. Правой ногой он серьёзно порезался о глиняный осколок, так что кровь хлынула фонтаном. Его тут же обступили зеваки. Лёжа на земле, отец заметил моего старшего брата, возвращающегося из школы с сумкой через плечо. Из любопытства тот протиснулся сквозь толпу. Непонятно, почему, постояв немного, брат выбрался из толпы и ушёл один, так ничего не сказав и не сделав. Чужие люди помогли отцу добраться до дома. После, когда отец втайне поделился с мамой этим происшествием, он выглядел очень опечаленным. Однако он по-прежнему любил сына, особенно ценя его талант к письму. В шумной компании, когда речь заходила о сочинениях, он скромно упоминал о сыне, о его выдающихся способностях.
 
Во время неурожая, охватившего всю страну, отец заболел водянкой: ноги его отекли так, что стали белыми и толстыми, дыхание было частым и прерывистым; если он долго сидел, то потом никак не мог подняться. При этом сою и муку, которые выдавали на работе, он полностью отдавал детям. Во время каникул он первым рвался записываться на сельские работы, после чего, изжаренный солнцем до полной черноты, покрытый укусами насекомых и порезами от травы, он, измождённый, возвращался домой, не чуя под собой ног. Обычно трофеями нашего сельского труженика были груды тыквы, зимней дыни, бататов или картошки в доме. Лёжа в своём уголке и переводя дух, он улыбался радостной возне, которую устраивали дети по случаю его возвращения.
У него часто кружилась голова, так как здоровье было неважным. Специально для него мама купила большую банку мясных консервов, но из жалости к нам он отказался есть, сказав, что лучше припасти их на празднование Нового года. Он поставил банку на шкаф так, словно взгромоздил туда статую Будды. Два месяца мы с вожделением взирали на это «божество». В итоге отведать консервов так никому и не удалось. Какой-то воришка пробрался в дом и стащил банку. Мама была вне себя от ярости, осыпала вора проклятиями, досталось и отцу. Она припомнила ему все разы, когда он терял деньги и когда позволял соседям нажиться на нашей семье, упомянув даже о его происхождении из землевладельцев и вреде, который это могло принести его детям и внукам. Тогда мы ещё не всё понимали, однако тоже ругали отца за прошлые ошибки на чём свет стоит.
Отец сидел перед домом без единого звука. Потом ушёл, так и не поев. Следующие полмесяца сразу после работы он обходил улицы и закоулки, надеясь отыскать банку с говяжьими консервами. Невероятно, но ему удалось обнаружить вора — в кабинете полицейского участка, куда того привели из-за нового преступления. Его сдал властям другой человек.
Несомненно, консервы давно были дочиста съедены, а от банки не осталось и следа. Отец не только не потребовал компенсации, но и ни единым словом не обругал грабителя. Увидев, что это попросту нищий оборванец, которому нечего есть и не во что одеться, отец положил ему в руку немного денег.
Дома он никому ничего не рассказал. Я узнал об этом после от соседских детей.
  
3
 
Кто знает, возможно, тем летним вечером отец предчувствовал надвигающуюся опасность, догадывался о том, что пойдёт в парикмахерскую и шагнёт навстречу солнцу, поэтому вопреки обыкновению одарил меня ласковыми прикосновениями. По обыкновению, он бы ничего мне не сказал. Но этих нескольких минут отеческой нежности было достаточно. Достаточно для того, чтобы я навсегда запомнил его запах, чтобы я всю жизнь пытался отыскать светло-серый жилет, пахнущий именно гак. Он знает, что его младшенький может выкопать целых сто двадцать цзиней батата, он сам видел на весах. Знает, что я, его сын, теперь стал взрослым. Даже если в этом мире не останется человека, который бы помнил о нём, сын всё равно его отыщет. Отец наверняка это знает.
Я под любым предлогом пытался выйти из дома — например, чтобы посмотреть на демонстрацию или ещё что-то в этом роде. Словно пёс, я бросался во все стороны. Порой обходил одну и ту же улицу двадцать раз подряд, недоумевая, что мне делать дальше. Честно говоря, я боялся наткнуться на одноклассников, не желал встречи с соседями и знакомыми, поэтому мне приходилось выбирать заброшенные, узкие тропы и глухие переулки. Иногда, сворачивая с оживлённого проспекта на узкую пустынную улочку, я ликовал, словно вырвавшаяся из клетки на свободу птица. Это было облегчение человека, миновавшего опасную зону. На маленьких улочках меня точно никто не узнает, не заметит следов позора на моём лице. Никто не станет, как школьные хунвейбины, расклеивать плакаты типа «Дети реакционеров — подонки» или перегораживать выход из класса, пропуская только детей революционеров, заставляя нас, так называемое сучье отродье, выпрыгивать в окно или пробиваться с боем и под градом насмешек убираться восвояси.