Арестант пятой камеры
- Директива командарма товарища Тухачевского выполнена: Омск советский. - И тоном радушного хозяина предложил: - Котлеты де-валяй? Бифштекс?
Вечером того же дня город был полностью очищен от сопротивлявшихся белогвардейцев. Немногочисленные части белых, которым посчастливилось вырваться из кольца, отступили на восток.
Столица Колчака пала. На башенке бывшего здания колчаковского «совета министров» (в дореволюционные времена дворец генерал-губернатора, а при Керенском «Дом Свободы») взвился красный флаг.
Поспешно отступая, белые оставили победителям сотни вагонов со снаряжением и боеприпасами, тысячи пленных и сыпной тиф…
Омск напоминал тифозный барак. Больные лежали повсюду: в бесчисленных лечебницах и лазаретах, в Политехническом институте, в гостинице «Деловой двор», в переоборудованном под госпиталь магазине Офицерско-экономического общества; валялись вповалку в коридорах, на лестничных площадках, в подъездах домов…
Двадцать тысяч больных и три тысячи незахороненных трупов. И, докладывая Тухачевскому о положении в городе, начальник санитарной части 27-й дивизии сказал, что, по его мнению, армии грозят потери, намного превышающие число погибших при форсировании Тобола, Ишима и Иртыша. К тем же выводам пришли и в Реввоенсовете Пятой. Началась спешная организация госпиталей и банно-прачечных отрядов.
Тифозная вошь дезорганизовывала тыл и наносила ощутимые удары по фронту, грозя сорвать дальнейшее продвижение красных дивизий. Обосновавшейся в Омске Чрезвычайной комиссии по борьбе с тифом - Чекатифу - были предоставлены диктаторские полномочия. Комиссия произвела мобилизацию врачей, фельдшеров, санитаров, братьев и сестер милосердия и приступила к ликвидации трупов.
Из ближайших сел и заимок потянулись к городу кошевы для выполнения «тифозной повинности». Из них и привлеченного в помощь крестьянам нетрудового населения формировались обозы Чекатифа - обозы смерти.
Трупы вывозили за город, чаще всего за Казачье кладбище, по ночам. В каждую кошеву, в строгом соответствии с инструкцией, грузили не менее десяти и не более пятнадцати покойников - штурмовиков «народного героя» генерала Пепеляева, красильниковцев, уральских казаков, солдат «Московской армии», которым в апреле 1919 года была дарована высокая честь первыми вступить в освобожденную от «красных банд» белокаменную Москву.
Отправлялись в последний путь на розвальнях, запряженных низкорослыми сибирскими лошадками, добровольцы князя Голицына и те, кому не удалось уклониться от мобилизации, прославившиеся своими зверствами анненковцы и выловленные на дальних заимках отрядами особого назначения дезертиры, прозванные в те годы «кустарниками»…
Мерзлая сибирская земля заступам не поддавалась. Поэтому мертвецов сваливали на заранее заготовленные груды валежника, скупо обливали керосином (керосина было мало, очень мало) и поджигали. В черную густоту покрытого сыпью звезд бездонного неба тянулись гигантские языки пламени, а по степи стлался густой дым. Крестьяне-возчики, натужливо кашляя, осеняли себя крестным знамением и, торопливо понукая храпящих лошадей, отправлялись в город за новой партией груза. За ночь полагалось сделать две-три ездки, а иным старательным удавалось и все пять…
Такие же костры, сжигая трупы, вшей и память о Колчакии, окружали огненным ожерельем городки, села, железнодорожные станции, места недавних боев. Вслед за фронтом они все дальше передвигались на восток, к Новониколаевску. По ним безошибочно можно было определить весь путь отхода белых. После Омска Пятая армия вступила в сплошную полосу тифа…
Благодаря стремительным темпам наступления, уже через несколько дней после захвата Омска бывшая столица Колчака перешла в разряд тыловых городов.
Рабочие Первого литейно-механического, автомобильного завода «Энергия» и омские железнодорожники, поднявшие восстание против Колчака во время боев за Омск, сдали свое оружие в комендатуру. Часть из них вступила в Красную Армию и была отправлена на фронт, другие приступили к работе.
В коридорах только что созданного ревкома толпились ходоки от крестьянских съездов, руководители партайных и профсоюзных ячеек, представители комбедов, волисполкомов и волостных ревкомов, владельцы магазинов, бань, лавок, лекторы, артисты, чиновники, учителя, инженеры, техники. Тут же можно было встретить и бывших солдат белых армий. Пленных оказалось так много, что Реввоенсовет Пятой решил распустить по домам тех, кто был принудительно мобилизован и не скомпрометировал себя участием в зверствах, а таких было немало… Теперь пленные оформляли в ревкоме документы и готовились к отъезду. Некоторых из них ревком направлял на работы по восстановлению разрушенного войной хозяйства, другим предоставлялась возможность искупить свою вину на фронте, в рядах Красной Армии.
Чрезвычайные уполномоченные наркоматов вместе со штабными и ревкомовцами подсчитывали трофеи и ежедневно сообщали в Москву сведения о захваченных у белых паровозах, станках, о вывезенном с Урала заводском оборудовании.
Радостно-возбужденный уполномоченный Наркомпрода, приплясывая от нетерпения возле старенького аппарата Юза, осевшим от простуды голосом кричал дежурному телеграфисту, еще вчера числившемуся среди военнопленных:
- Приготовились, товарищ?
- Так точно, ваше превосходительство!
- Передавайте: «Сегодня героическому пролетариату Москвы отправлено полторы тысячи туш крупного рогатого скота… В шкурах… Впрочем, «в шкурах» можете не передавать… Налажена бесперебойная доставка с приемных пунктов хлеба… Завтра будет отправлен состав американских консервов».
А на противоположной стороне улицы, в двухэтажном особняке с лепными украшениями, шел сбор пожертвований в фонд Третьего Коммунистического Интернационала и в пользу голодающих рабочих Москвы и Петрограда, а на втором этаже того же особняка сухопарый и жилистый военный в пенсне читал лекцию для трудящихся Омска о международном положении.
У дверей хлебной лавки шумела разношерстная толпа. Мелькали ватники, зипуны, сибирские поддевки, бекеши, платки работниц и меховые шапочки бывших чиновниц, бывших офицерских жен, бывших дам, а ныне нетрудового населения города Омска… Тут же подъехавший на санях бородатый чалдон, исполнявший по ночам тифозную повинность, торговал у худосочной барышни роскошный граммофон. Бородач впервые видел эту загадочную и хитрую штуку и поэтому не знал, сколько за нее предложить - три фунта сала или четыре?
Немного поодаль, на перекрестке, опасливо поглядывая по сторонам, красноармеец из хозяйственной роты менял отрез красного сукна на самогон. Это сукно в неисчислимом количестве было захвачено в одном из обозов белых. И теперь почти все командиры 27-й дивизии, отныне называвшейся «Омской», щеголяли в красных галифе и гимнастерках. Такая же гимнастерка была преподнесена и командарму.
Город, познавший за время гражданской войны Советскую власть, Временное сибирское правительство, эсеровскую Директорию и диктатуру «верховного правителя» адмирала Колчака, научился быстро применяться к обстановке.
В центре снова вспыхнуло электричество. Из вечера в вечер зажигали фонарщики на окраинах газовые фонари. Запрыгали по обледеневшей и выщербленной мостовой, оглашая улицу хриплыми гудками, автомобили; зазвенели по льду серебристым звоном подковы рысаков. Во дворах вновь появились бродячие шарманщики и предсказатели судьбы. Шарманщики крутили ручки шарманок и пели о любви, а предсказатели обещали омским обывателям деньги, покой и безоблачное счастье…
Время от времени резкие порывы ветра, дующего с Иртыша, заполняли город запахом гари и копоти. Этот запах напоминал о тифе, смерти, вшах и сжигаемых за городом трупах. Но он не в состоянии был не только остановить, но даже замедлить вечное течение жизни. Люди старались забыть, что у них существует обоняние. И это им удавалось. Они не замечали ни запаха гари, ни жирных пятен сажи на снегу. Они хотели жить, и они жили…
И человек в черном полушубке, остановившись возле слепленной ребятишками из грязного снега бабы, вспомнил врезавшиеся в память слова из Екклезиаста: