Час цветения папоротников

Старик достал из нагрудного кармана рубахи с обтерханным воротником, скатанную в рулон белую ткань толщиной с карандаш, и развернул ее. Сергей увидел длинный узкий лоскут шелковой ткани, исписанный отдельными буквами и непонятными знаками.
— Тот, кто мне это передал, сказал, что здесь написано что-то для нас очень важное. Так говорил ему мой отец. Как он смог вынести это из ЧК, а потом многие годы хранил, несмотря на бесконечные обыски в лагерях, я не знаю. Видно, слово, данное тогда, было крепким. У меня никого не осталось, ни родных, ни близких. Были небольшие сбережения на черный день, после распада Союза все украла любимая власть. Я умираю нищим. Это самое дорогое, что у меня есть, последнее письмо моего безвинно замученного отца. Я так и не смог его прочесть. Я отдаю его вам. Прошу вас, дайте слово, что не выбросите это послание.
Сергей хотел возразить, но старик не дал ему и слова сказать.
— Нехорошо отказывать в последней просьбе умирающему. Прошу вас, ради самого Христа, распятого за нас, сберегите это! — с чувством, тронувшим Сергея, сказал старик, дрожащей рукой протянув ему лоскут.
— Будь, по-вашему. Я сделаю так, как вы хотите. Успокойтесь, пожалуйста, — устало сказал Сергей, сворачивая шелковую ткань.
— Может, вам удастся прочесть то, что написал перед смертью мой несчастный отец и все усилия его друга будут не напрасны. С мыслью об этом мне легче будет умереть. Ведь я не спросил даже, как его зовут, — старик вздохнул так глухо, словно с этим вздохом из его груди уходили последние силы и замер, страдальчески смежив веки.
— Не надо волноваться. Я даю вам слово, — твердо сказал Сергей, прощаясь.
На блюдечке осталось с десяток пустых ампул для участкового врача, которого Сергей пообещал вызвать утром. Тот должен знать, что они вводили накануне.
Новых вызовов не было, и они ехали по ночному Киеву в сторону подстанции. Сергей смотрел на разворачивающуюся в свете фар серую ленту дороги и не переставал удивляться непостижимости славянской души. Кажется, ей надо совершенно исчерпать себя, быть униженной, растоптанной, уничтоженной, пройти через кошмар испытаний, как это было в 1917, 1941, 1991, чтобы найти в себе силы жить и продолжать любить жизнь.
На ветровом стекле Сергей видел полупрозрачное отражение своего лица. В его черных волосах над высоким лбом появилась седая прядь, как серебро отделанное чернью. Несколько асимметричные круто надломленные брови придавали его лицу особую привлекательность. Большие светло-карие глаза смотрели открыто и смело. Нельзя было не отметить их выразительности. В последнее время они все чаще туманились печалью, вяло тлели, словно потухающие угли, и не вспомнить уже, когда они блестели радостью веселья или сверкали искрами гнева. Через эти глаза глядела на мир его прямая честная душа.
Когда их машина подъезжала к подстанции, от диспетчера поступило экстренное указание возвращаться по тому же адресу: звонил больной, ему стало хуже. Включив сирену, они помчались обратно. Когда они приехали, дверь квартиры была открыта, на пороге лежал старик. Он не дышал.
* * *
Давно закончилась смена, а Сергей не уходил домой.
С большими черными кругами под глазами после бессонной ночи, он сидел за столом и никак не мог заполнить карту последнего вызова. Ничего не хотелось делать. В такие минуты начинаешь жалеть, что родился. Ничего себе дежурство, началось с дерьма, а кончилось, трупом. Хотя, покойники, это к деньгам, придумал он, утешая себя. А может и не придумал, а где-то об этом слышал. И дерьмо, тоже, кажется к деньгам? Да, по всем вероятностям, собачьи фекалии крепко прилипли к ботинку. К нему подошла переодетая в цивильное Мирра Самойловна.
— Сергей Федорович, а вы знаете, что тот дед, который приказал вам долго жить, известная в Киеве личность? — посматривая на Сергея с каким-то пытливо-въедливым видом, спросила она.
— Нет, не знаю. Чем же он замечателен? — без малейшего интереса спросил Сергей.
 
— Это сын известного киевского ювелира Полежаева. До революции его отец конкурировал с самим Иосифом Маршаком, которого называли украинским Фаберже. У него было шесть ювелирных магазинов, — со значением сказала Мирра Самойловна, внимательно наблюдая, какое впечатление произвело на Сергея сказанное.
— Их было два, — равнодушно поправил ее Сергей.
— Что́, два?! — не поняв, с нескрываемым раздражением, всколыхнулась Мирра Самойловна.
— Магазинов было два, — безразлично пояснил Сергей.
— Может, и два, — до странности легко согласилась Мирра Самойловна, — Но вы, и представить себе не можете, какие это были магазины, и какой там был товар! А какая у них была мелкая пластика из драгоценных металлов и камней. Если Маршак был украинским Фаберже, то Полежаев, киевским Картье. У них все делалось по индивидуальному заказу, в единственном экземпляре. Они создавали ювелирные украшения для самых знатных персон, их клеймо на драгоценностях было признаком изящества и высокого вкуса, а стоимость некоторых изделий достигала цены целых поместий! — чуть ли ни выкрикивая, клокотала Мирра Самойловна. — Я даже представить себе не могу, сколько бы стоили эти украшения сейчас…
Сергей не понимал, чего ее так типает? Сегодня она даже на работе задержалась, это уже вовсе на нее не похоже. Чудеса, да и только. Как это она не умчалась по своим неотложным делам? Не занимаясь ничем, она вмешивалась во все. Особенно Мирра Самойловна любила общественную деятельность. Она принимала активнейшее участие в избирательных комиссиях всех уровней. И хотя ее неоднократно подозревали в фальсификациях, ее ни разу не удалось изобличить. Зато все партии боролись, чтобы именно она представляла их интересы в избиркомах.
— После революции эти магазины, конечно же экспроприировали, но золота так и не нашли… — с каким-то недосказанным смыслом, то ли с намеком, произнесла Мирра Самойловна, испытующе поглядывая на Сергея донельзя выпуклыми глазами.
— И, что из этого следует? — недоуменно спросил Сергей, холодно взглянув на Мирру Самойловну, решив прекратить этот неприятный разговор.
— Ничего не следует… — на миг опешила Мирра Самойловна. — Просто, к сведению. Мой дедушка Йаша нашиму папе много про них рассказывал, он работал на Евбазе и имел дела с приказчиком с их магазина. Дедушка и вся наша семья жили тогда возле конторы Шпигановича на Крещатике в доме 42. Отец этого Полежаева владел не только ювелирными магазинами, но был знаменит еще и тем, что исследовал киевские катакомбы, — с уверенностью, что Сергею не известен этот весьма важный факт, торжествуя, присовокупила Мирра Самойловна. Как всегда, последнее слово осталось за ней.
Сергей мучительно припоминал, что это за знакомое слово «Евбаза»? Наконец, вспомнил. Во времена советской моды на аббревиатуры Евбазом называли Еврейский базар: невероятное нагромождение почерневших от времени дощатых хибарок на месте нынешней площади Победы. В этих, лепившихся один к другому сараях, навесах, будках и балаганчиках копошились, бродили и толкались, ели, пили и скандалили разношерстные представители городского и приезжего в Киев люда.
По включенному в кабинете у диспетчера репродуктору прозвучали сигналы точного времени. Сергей взглянул на часы, было десять. Он переоделся и пошел домой. Его встретило хмурое утро, сегодня оно было безобразнее, чем обычно. Свинцовая толща неба довлела над головой. Только что прошел дождь. Пахло сыростью, в лужах на асфальте плавали окурки. Вот так всегда, у погоды нет ни жалости, ни смысла, умер кто-то или родился, ей все равно. Где-то неподалеку остервенело залаяла собака, пронзительно завизжала, получив по ребрам, и затихла. Так-то! Спустившись по ступеням на мокрый тротуар, Сергей не сделал и десятка шагов, как его окликнула санитарка Захаровна. В руках она держала его халат.
 
— Сергей Федорович! Я халаты в прачечную сдаю, а вы в кармане опять что-то забыли, — и она протянула ему, скатанный в рулон шелковый лоскут.