На игле
Могильщик покачал головой:
— Везет же людям.
С улицы послышался рев моторов: пожарные машины возвращались в гараж.
— Где был пожар? — спросила мулатка.
— Пожара не было, — ответил Могильщик. — Это Мизинец дал ложный сигнал тревоги. Он хотел вызвать полицию.
Из узких желтые глаза мулатки сделались величиной с миндаль.
— Вот как? А зачем ему понадобилась полиция?
— Говорит, что вы вместе с этим африканским вождем грабили и убивали его отца.
Ее лицо приобрело землистый оттенок, а африканец, вскочив на ноги, как будто его укусила в задницу оса, начал что-то быстро лопотать в свое оправдание на непонятном, гортанном английском языке.
— Да заткнись ты! — в сердцах перебила его мулатка. — Гас сам с ним разберется. Альбинос поганый! Сколько мы ему добра сделали, а он, скотина, подгадить нам норовит. Да еще накануне отъезда!
— А зачем ему было на вас наговаривать?
— А затем, что он африканцев на дух не переносит. Завидует им. У него ведь кожа ни то ни се, даром что негр.
Могильщик и Гробовщик не сговариваясь покачали головами.
— Давайте разберемся, — сказал Могильщик. — Сегодня ночью альбинос по кличке Мизинец дал ложный сигнал тревоги, сообщил, что горит Риверсайдская церковь, в результате чего сюда съехалась половина всех нью-йоркских пожарных и вся полиция района. Спрашивается, почему он это сделал?
— А все потому, что негров с темной кожей не любит, — съязвил Гробовщик.
— Почему же, интересно, он невзлюбил негров с темной кожей? От жары, что ли?
В этот момент раздался длинный, пронзительный звонок в дверь. На кнопку звонка жали с таким остервенением, как будто пытались вдавить ее в стену.
— Кого еще черти принесли? — буркнула мулатка.
— Может, это Гас? — предположил Гробовщик. — Может, он ключ потерял?
— Если этот придурок снова пожарных вызвал, пусть лучше мне на глаза не попадается, — пригрозила мулатка.
Она вышла в вестибюль и в сопровождении обоих сыщиков поднялась по лестнице к входной двери.
Сквозь стекло они увидели наряд полиции.
Мулатка распахнула дверь.
— Чего вы тут забыли? — крикнула она.
Белые полицейские с интересом оглядывали чернокожих сыщиков.
— Жильцы жалуются, что возле дома ошиваются двое подозрительного вида цветных, — громко, с вызовом сказал один из полицейских. — Вам об этом что-нибудь известно?
— Подозрительные цветные — это мы, — сказал Могильщик, предъявляя свой полицейский жетон. — Это мы здесь ошиваемся.
Полицейский покраснел.
— Простите, ребята, — сказал он. — Наша вина: надо было сначала эти жалобы проверить.
— Бывает, — сказал Могильщик. — В такую жару мозги ни у кого не работают.
Могильщик и Гробовщик ушли вместе с полицией и отправились в сторону церкви посмотреть, что с Джейком. Но его на газоне не было. Сидевший в патрульной машине полицейский сообщил, что карлика увезли в больницу.
Пожарные уехали, но у тротуара еще стояло несколько патрульных машин: полицейские безуспешно прочесывали парк в поисках альбиноса-исполина по кличке Мизинец.
Гробовщик взглянул на часы:
— Двенадцать минут третьего. Эта история уже битый час длится.
— Бары закрылись, — сказал Могильщик. — Надо бы, прежде чем сдавать дежурство, заглянуть в Долину, ты не находишь?
— А как же Джейк?
— Никуда твой Джейк не денется. Давай-ка сперва прокатимся — посмотрим, что еще в этом пекле творится.
И они вразвалочку направились к своему маленькому черному седану. Со стороны их можно было принять за двух фермеров, которые впервые приехали в столицу.
3
В полицейский участок они вернулись только в половине четвертого утра.
А все из-за жары.
Даже в половине третьего ночи Долина, район Гарлема в низине, к востоку от Седьмой авеню, напоминала раскаленную сковороду. Асфальт нагрелся и разбух, от него в воздух подымался нестерпимый жар, а атмосферное давление прибивало этот жар обратно к земле — как крышку от стоящей на огне кастрюли.
Цветное население Долины бодрствовало даже в это время суток — в перенаселенных многоквартирных домах, где каждая каморка стоила целое состояние, на улицах, в ночных барах, в борделях, вело жизнь, приправленную пороком, болезнями и преступлениями.
Над этой раскаленной сковородой в жарком, неподвижном воздухе низко стоял густой, терпкий запах шашлыка, опаленный волос, выхлопных газов, гниющего мусора, дешевых духов, немытых тел, разрушенных зданий, собачьих, крысиных и кошачьих испражнений. Запах виски и блевотины. Запах бедности — застарелый и высушенный.
Полуголые люди сидели у открытых окон, толпились на черных лестницах, шаркали взад-вперед по тротуарам, носились по ночным улицам на разбитых машинах.
Из-за жары невозможно было спать, из-за разлитого в воздухе греха — любить, из-за шума — мечтать о прохладных водоемах и тенистых аллеях. В ночном воздухе надрывались, стараясь перекричать друг друга, бесчисленные радиоприемники, оглушительно визжали возившиеся на улицах кошки; тишину разрывали истерический смех, какофония автомобильных гудков, грубые ругательства, громкие споры, истошный визг поножовщины.
Бары закрылись, и пили поэтому прямо на улице, из горлышка. Мучаясь от жары, хлестали дешевое крепкое виски, еще больше мучились от жары и шли драться или воровать.
Могильщик и Гробовщик столкнулись с массой крупных и мелких преступлений.
Грабители вломились в супермаркет и украли пятьдесят фунтов парной говядины, двадцать фунтов копченой колбасы, двадцать фунтов куриной печенки, двадцать девять фунтов маргарина, тридцать два фунта топленого жира и один телевизор.
Какой-то пьянчуга забрел в похоронное бюро и отказывался уйти, пока его не обслужат «по первому разряду».
Мужчина зарезал женщину за то, что та «не давала, ну хоть ты тресни».
Женщина зарезала мужчину, который, как она уверяла, пребольно наступил ей на мозоль.
Во второразрядном ресторанчике на углу Восьмой авеню и Сто двадцать шестой улицы завязалась драка. Началась драка с того, что в задней комнате ресторана во время игры в кости один негр набросился с ножом на другого. Тот недолго думая выскочил на улицу и вооружился обломком железной трубы, которую, прежде чем пойти играть в кости, он предусмотрительно припрятал в мусорном баке. Негр с ножом, увидев, что его обидчик возвращается с железной трубой, вскочил и, развернувшись на сто восемьдесят градусов, ретировался в противоположном направлении. Тогда его приятель бросился с бейсбольной битой на негра с трубой. После этого негр с ножом вернулся и пришел на помощь негру с бейсбольной битой. Увидев, что двое напали на одного, из кухни, размахивая топором, выскочил повар, тоже негр, после чего между негром с ножом и поваром завязалась ожесточенная схватка один на один.
Когда Могильщик и Гробовщик вбежали в ресторан, спертый воздух сотрясался от криков и звона холодного оружия.
Не вступая в разговоры, Гробовщик рукояткой пистолета стал бить по голове негра с ножом. Тот, пошатываясь, выбежал из ресторана и, прижимая к груди нож, который он боялся пустить в ход, забормотал:
— У меня голова крепкая — не пробьешь…
Левой рукой Могильщик стал хлестать по лицу негра с бейсбольной битой, а правой — размахивать пистолетом, разгоняя собравшуюся на тротуаре толпу.
— Разойдись! — кричал он.
— Получай, красноглазый! — кричал Гробовщик. — Чтоб в следующий раз руки не распускал!
Со стороны Могильщик и Гробовщик ничем не отличались от дерущихся и зевак: у них были такие же воспаленные глаза, такие же сальные, потные и злые лица. Как и большинство обитателей Гарлема, оба они были высокие, широкоплечие, подвижные, решительные. Их лица, как и у любого пьянчуги из Гарлема, были испещрены шрамами и рубцами. На лице Могильщика видны были следы от многочисленных ударов тяжелыми предметами, а лицо Гробовщика было покрыто густой сетью швов, наложенных после ожога кислотой.