На игле

— Раздень ее, — приказал Гробовщик Испанцу.
Ей показалось, что его голос дрожит от страсти, и она решила, что он собирается ее изнасиловать.
— Не надо… — пробормотала она, снова мотнув головой.
Испанец тупо уставился на Гробовщика.
— Раздеть? — отозвался он, словно не понимая, чего от него хотят.
— Да, раздеть! Сними с нее эти вонючие тряпки, — процедил Гробовщик сквозь стиснутые зубы. — Ты что, женщину никогда не раздевал?
Испанец приблизился к Джинни, дрожа всем телом, как будто ему велели отобрать львенка у львицы. Но она не сопротивлялась, вяло подняла сначала одну ногу, затем другую. В полной тишине он снял с нее туфли и чулки. Слышно было только, как тяжело дышит Гробовщик и как громко стучат у Испанца зубы. Парень так долго возился с ее модным габардиновым костюмом и бежевым бельем, что молчание сделалось непереносимым.
Когда Джинни была наконец раздета донага, Гробовщик ее отпустил.
Она повернула голову и тут только поняла, кто устроил ей засаду.
— Это ты! — резким, лающим голосом выкрикнула она.
— Да, я.
Она упала на колени и обхватила его ноги:
— Пожалуйста, только не делай мне больно!
— Проклятие! — взревел он и, схватив ее за волосы, потащил на кушетку.
Она набрала в рот воздуха, хотела закричать, но не решилась. Полный, чувственный рот исказила гримаса.
Он перевернул Джинни на спину и внимательно осмотрел ее кожу — нет ли следов от уколов. Следов не было.
— Привяжи ее, — приказал он Испанцу.
Испанец двигался как робот.
— Достань у нее из сумки пудреницу, — велел Гробовщик, когда Джинни была привязана к кушетке, а затем нагнулся, снова схватил ее за волосы, откинул ей назад голову и провел по горлу ножом, оставляя тонкий кровавый след.
Джинни боялась пошевелиться, вздохнуть. В подернутых слезами, выпученных глазах сквозил дикий ужас.
— Дай сюда пудреницу, — сказал Испанцу Гробовщик и поднес зеркальце к глазам Джинни: — Посмотри на свое горло.
Она увидела кровь и потеряла сознание.
Он отшвырнул пудреницу и, задыхаясь от бессильной злобы, сказал:
— Чужой крови вы не боитесь, не то что своей собственной!
А затем стал бить ее по щекам, пока она не пришла в себя.
Он знал, что перегнул палку, перестарался, что ведет себя непростительно, но выслушивать ложь ему надоело.
Она лежала неподвижно, глядя на него со страхом и ненавистью.
— А в следующий раз я тебе нож по рукоятку в глотку вгоню, — пригрозил он.
По ее телу пробежала дрожь, как будто кто-то занес ногу над ее могилой.
— Ладно, — сказала она. — Я все расскажу. Расскажу, как найти то, что ты ищешь. Ты ведь этого от меня добиваешься?
Гробовщик молча поедал ее глазами.
— Мы поделимся, — продолжала она. — Все разделим на три части: тебе, твоему партнеру и мне. Можешь и меня взять в придачу. Я тебе понравлюсь, уж ты мне поверь. Такому научу, что тебе и не снилось. Вы легавые, вам бояться нечего. Они вас не тронут, вы же сами можете их пристрелить.
Ему вдруг стало ужасно обидно.
— Господи, неужели на этой проклятой земле нет ни одного честного человека?! — буквально взвыл он. А затем едва слышно добавил: — Значит, по-твоему, раз я легавый, значит, меня можно купить, да? Ошибаешься, красотка. От тебя я хочу получить только одно — правду. И ты скажешь мне всю правду, иначе я сейчас так тебя вот этим ножом разукрашу, что ни один мужчина на пушечный выстрел к тебе не подойдет, ясно? Имей в виду, я не шучу.
— Они убьют меня.
— Они тебя все равно убьют, если сначала не убью их я.
Ровно через двадцать три минуты он знал всю историю, от начала до конца. Покамест приходилось верить ей на слово.
Гробовщик взглянул на часы. Без трех минут двенадцать.
Он развязал Джинни и велел ей встать и одеться.
Теперь ему было известно как никогда много. Всего этого он раньше не знал, хотя, если то, что она ему рассказала, правда, его предположения оправдывались. Если же она соврала, им всем конец — и ему и им.
Пока она одевалась, он прислушивался к доносившимся из гостиной звукам музыки. Пластинка играла в гостиной и раньше, но он ее не слышал.
 
Лестер Янг исполнял соло на саксофоне. Мелодию Гробовщик не помнил, но почерк мастера узнал сразу. У него засосало под ложечкой. В мелодии слышался смех приговоренного к смерти. Смех сквозь слезы. Негритянский смех.
Ему вспомнились тридцатые годы. Великая депрессия. Тогда они с Могильщиком учились в полицейской школе на Сто двенадцатой улице и ходили в «Аполлон» послушать Лестера с группой «Каунт-Бейзи». Лестер играл на саксофоне, Хершел Эванс — на трубе. Мастер, одно слово. Лучше Янга не играл никто!
— Я готова, — сказала Джинни.
— Открой дверь и позови мадам Грош.
Когда мадам Грош вошла в комнату, Гробовщик внимательно ее оглядел и, убедившись, что та не вооружена, сказал Джинни:
— Выходи первая, я за тобой. А ты, — добавил он, обращаясь к Испанцу, — пойдешь последним и, если увидишь кого-нибудь с пушкой, кричи во всю глотку.
Мадам Грош презрительно поджала губы:
— Если б мы хотели тебя убить, то давно бы убили. У нас тебе ничего не грозит.
Гробовщик молча спрятал нож, заткнул за пояс револьвер Могильщика и снова посмотрел на нее:
— Могильщик умер, — сказал он и, вздохнув, добавил: — А вот ты — жива.
Потом махнул рукой, и они цепочкой вышли из комнаты.
Мадам Грош стояла в дверях и, когда Гробовщик проходил мимо, тихо сказала:
— Я тебе этого не забуду.
Он не ответил.
Когда они спускались на лифте, он чувствовал, как обоих, и Джинни и Испанца, буквально трясет от страха.
«За свою жизнь трясутся — а на чужую им наплевать», — со злобой подумал он.
Перед тем как подойти к машине, он на минуту остановился в подъезде и, сжимая в руке револьвер, осмотрел улицу. На всякий случай — вооруженной засады он не боялся. Если Джинни говорила правду, бандиты теперь находились отсюда далеко. Но меры предосторожности принять стоило — жизнь научила Гробовщика, особенно в минуту смертельной опасности, на слово не верить никому.
Никого и ничего подозрительного на улице не было.
Обратно к машине они двинулись в том же порядке, в каком выходили из притона мадам Грош. Гробовщик сел вперед, а Джинни и Испанец — назад, причем парень — с краю.
«Могильщика бы сюда», — почему-то вдруг подумалось Гробовщику.
Больше эта мысль ему в голову не приходила.
  
20
 
До места они доехали всего за семь минут — и то не спеша. Спешить теперь было некуда.
На Сент-Николас-авеню Гробовщик развернулся, выехал на Сто двадцать пятую улицу и повернул на запад, в сторону Гудзона.
Здесь еще тянулись негритянские кварталы. В барах с неоновыми вывесками гремела музыка, по тротуару болтались, громко переругиваясь, бродяги. Перед кафе «Даун-бит» толпились гомосексуалисты, что-то оживленно обсуждая своими бархатистыми нежными голосами; возле бильярдной «Попс-парлор» жестикулировали любители покурить травку. А дальше, за забором, тянулась погруженная во мрак строительная площадка.
Со Сто двадцать пятой улицы Гробовщик свернул на Бродвей, затем опять на запад, на Сто двадцать четвертую улицу, поднялся по крутой Клермонт-авеню, объехал Интернешнл-хаус, снова свернул к реке — и выехал на Риверсайд-драйв, прямо рядом с церковью.
Всю дорогу он внимательно следил в зеркало заднего вида, нет ли «хвоста», но никто за ним не следил.
И на том спасибо.
Гробовщик остановил «плимут» перед домом Гаса и, потушив фары, некоторое время просидел в машине, наблюдая за улицей. Все было тихо, с реки дул слабый ветерок. Машины стояли по обеим сторонам, хотя со стороны парка стоянка запрещалась. Выходя из автомобиля, Гробовщик держал пистолет наготове — мало ли что.
Следом за ним вышли Испанец и Джинни. Опять выстроившись цепочкой, они подошли к дому, и Джинни собственным ключом открыла входную дверь.