Контраходцы (ЛП)

) Караколь подымается и берется за кроморн[19]. Он начинает неистовой мелодией, затем смягчает ее и гармонизирует, снова усаживается, кажется, приходит в себя, и тихонько кладет свой инструмент, серьезно глядя на нас. Когда он снова заговаривает, его тон прост и прям:
— Не сдавайтесь на ограничения — ни кем стать, ни как и где спать. Мое ложе — на вольном воздухе.. Я выбираю сам свое вино, мои губы — моя виноградная лоза. Разделите участие в грехе жизни, и исчезайте! Не убегая, взяв бумеранг в мощную руку, готовы задать жару, не боясь принять кару. Не лезьте к тем, чьи дела вас не касаются, потому что далеки порой цвета, что составляют ваш герб.
Он подчеркивает последнюю паузу, его глаза устремлены на нас, словно ищут там невозможного эха, братского отклика, которого никто из нас не может предложить ему, в его мечтах — или ожиданиях. Он встает, и, ритмично чеканя каждый слог, заканчивает:
— Космос – вот мое пристанище.
 IV 
 Отменная крепость костей 
— Сов! Вставай, Сов!
) Я ворочаюсь в спальном мешке под звуки эоловой арфы, и даже не пытаюсь раскрыть глаз. Первый всплеск, он долго шуршит, мнет материю, неотступно, бурно, затем смягчается — сплошные ласки, дуновение ровно обволакивает, словно слоем ложится. Оно нарастает, второй всплеск, безудержный, почти трескучий. И спокойствие за ним, тело всасывает вперед. Затем третий всплеск — сильный, затем декрещендо, пока не остаются лишь переливы ноток бриза.
Это сламино, вторая форма ветра, в банальном варианте, известном как Мальвини, частом в дюнах, на пустошах и в холмистой местности. Его контрят между гребнями, в перерывах между всплесками, в три приема и без рывков. Я открыл глаза: день будет прекрасным. Остальные уже сложили навес и запаковали его. На остатках костра греются остатки чая, которые я проглатываю залпом, потому что крюки уже впряглись, Голгот скребет пузо, Караколь уже в строю, и орда, попросту говоря, ждет, пока ее писец займет место в Таране, чтобы выдвигаться.
— Вольный строй! Идем цепочкой!
Надо признать, что ветер не так быстр, и Гот абсолютно прав: нет смысла двигаться блоком и загораживать друг от друга пейзаж. Построившись в линию, мы быстро возвращаемся по долине, которая нас приютила, петляя между обросшими холмами, чтобы максимально использовать защиту от ветра. Мы проходим перевал, затем вторую долину, помельче и не такую занесенную песком, еще один перевальчик, а затем третью долину... Прошло пять недель после фурвента. Мы постепенно выбрались из песков, соляных равнин и барханов с их убийственными подъемами, и перешли в более приветливые края. Необъятная степь течет, спешит навстречу нам, как длинношерстные сурки, проскальзывающие мимо наших бедер...
∫ День хандры под сламино. Кориолис сегодня с самого утра отдалилась (моя прекрасная сука Трассы) — чтобы увиваться за кем? За Караколем. Я контрил вперед по прерии и в какой-то момент задумался о нашей маленькой банде психов. Странно. С каждым сезоном мы все больше перекрашиваемся в цвет того, что пересекаем. Мы собираем на себя обсевки скверно смолотых урожаев, пыль осыпающихся стен, исчезающих тропинок. Мы утираем с лиц влагу дождей, которые сверху больше не валятся, а стекают, словно горизонт обливает слезами наши щеки. Ветер нас будит, нас возбуждает, нас успокаивает, укачивает и умывает. Он кладет нам на лоб свою легкую руку, он дает нам пощечины и расквашивает носы, он к нам подлизывается и нас подлечивает. Никто в орде вам не скажет, что обожает ветер. Никто в орде вам не скажет обратного. Существуют миры (заявлял вчера Караколь), где ветер рождается и умирает. Приходит, исчезает. В свой день, в свой час. Если такой мир есть, там имеет смысл любить (или же не любить) ветер: можно посравнивать. Но здесь? Кто станет жаловаться, что в небе облака, а под ногами у нас земля? Потому что они были там всегда, что они есть и будут там всегда. Ветер есть, он тут. Так что я усек и заткнулся.
 
∂ Я услышал вдалеке свистящий звук: не посвист бумеранга или брошенного диска — сипение тяжелой массы, несущейся бодрым аллюром… Внезапно прорезывающий его сигнал трубы… А вслед земля равнины с наветренной стороны глухо задрожала.
π Я шел первым, когда это случилось. Передо мной не было даже Голгота, который задержался, чтобы разглядеть горса. Я искал лучшую трассу. Идущая на подъем равнина простиралась насколько хватало глаз – нежно-зеленая, с металлическими отблесками. Слева впереди частый линейный лес кончался мыском из трех деревьев, справа на него смотрела местами прерывающаяся полоса самшита. Контрить ближе к самшиту казалось более удачным выбором: он лучше раздробил бы наземный ветер, чем лес, от которого порой бывает сильная турбулентность. Так что я начал отворачивать к нему.
¿' Они затормозили, как они одни умеют, ши-рек-рам, дерзко, при полном парусном вооружении, не убоявшись поломки мачт, но развернули гребные винты к носу, чтобы работали против хода, и решительно осели корпусом на грунт – ради сцепления и пущего трения.
) Из-за далекого горизонта показался великолепный фреольский корабль — пятимачтовый, весь в парусах. Через восемь секунд он нас настиг. По обе стороны корпуса подвешен рой скоростных колесниц, хлопая по траве, а высоко над мачтами реют крылья парапланов. Я не знаю ни как судно нас углядело, ни как затормозило. Знаю только, что оно прошло в десяти шагах от меня и пробороздило орду посредине, никого не затронув. Когда земля прекратила колыхаться, они подняли бортовые элероны, втянули сошники и дали корпусу плавно остановиться. Дерево заскрежетало по ковру полегших трав. Я услышал стучание колес прицепленных колесниц, хлопанье крыльев при остановке и трепетание на ветру полотна тормозных воздушных змеев. После этого наступило некое подобие тишины. И три отрывистых сигнала трубы. Чтобы нам было ясно, кто именно они такие.
¿’ «Эфемерная эскадрилья», как они любят себя звать, самая лихая и самая страшно верткая из всего фреольского братства! Вечно обожают явиться нежданными, такие непоседы! Давно не швартуются на задах деревень, в этих убогих гаванях со здоровенными опорными стенками, потому что они, канальи, выдерживают ветер где угодно, хоть посреди пустыни, за счет пропеллеров! Эгегей! Парусный люд! С контр-адмиралом Шаравом и его альтер-эго Элькином, подветренным коммодором – он берет на себя командование, когда приходит пора сматываться по ветру, курс вест, ветер в корму! Я, под именем Караколя, знаком с этими ребятами! Лучшие бортовые стрелки во всем флоте! Бродяги, желающие все увидеть, все узнать, все постичь! Пожиратели пространства, ориентирующиеся без карт, берущие азимуты с ветролябией и по звездам, потому что они ходят и по ночам тоже — по прохладе!
) За три последних года мы не встречали ни одного корабля, мчащегося вверх по ветру. Песчаные яхты — да, и часто; малоразмерные суда на воздушной подушке; сильные ветроходы, способные подыматься на стеше с пропеллером, подналегши немного на педали; но не драккайры, не такого размаха. Не встречали до такой степени, что уверились, будто — за исключением нескольких изолированных окраинных городов, приблизительно вытатуированных на позвоночнике Талвега, мы уже не встретим скоплений людей — и уж Фреолов тем более. Нам это придавало некоторое беспокойство, но еще и затаенную гордость, которая приводила к усталости и одиночеству (внутри каждого из нас). Стоило только кораблю остановиться, как оцепенение прошло; в глубине души я осознал три вещи: фреолы за три года куда значительнее продвинулись в ветротехнологиях, чем мы могли предположить; если они появились так высоко, то должны были в совершенстве освоить подъем против ветра; мы были определенно далеко, все еще очень далеко от Крайних Верховий и, несомненно, не доберемся туда раньше них. Я долго стоял ошеломленный, вместе с остальной ордой, рассыпавшейся в высокой траве. Я поискал Голгота. Он стоял ко мне спиной, не отрываясь от корабля фреолов, его туловище согнулось под вихрями кильватерного следа. Я окликнул его. Он медленно повернулся, прочитал выражение моего лица и немного взял себя в руки: