Контраходцы (ЛП)

— Физически через полгода тебе исполнится тридцать. Ветер любит женщин. Он помогает им созревать. Ты знаешь что-то кроме промывки золота?
— Ну вот, он разозлился на тебя!
— Я «знаю что-то» — это ты о чем?
— Чему ты научилась в своей деревне, например, о ветре?
— Куче уловок... Как поставить сетки одну за другой, чтобы лучше фильтровали. Как распознать урожайный ветер... Ну, вещи вроде этого.
— Ты слыхала, что существует девять форм ветра?
— Да, еще бы…
— Ты знаешь, куда мы идем?
— Да, в Предельные Верховья.
— Ты знаешь, зачем?
— Чтобы найти источник ветра.
Караколь коротко хихикает, затем снова прислушивается. Его бойкие глаза не сходят с Кориолис, которая неприметно съеживается. Зефирин ласкает лицо, трава под ногами свежа и радует глаз. Не знаю, почему я сейчас так резок и так серьезен.
— Что важнее всего, по-твоему: найти источник ветра или узнать все девять форм?
— Понятия не имею.
— Важнее для тебя, отвечай лично от себя.
— Найти источник. Если его найти, все наши желания исполнятся. Окажемся в раю, на всех деревьях будет полно фруктов, животные вокруг отъевшиеся и кроткие, и тогда можно будет освободить мир, поймать, быть может, ветер, сложить его в мешки и меха, приручить его!
Кориолис это нарочно говорит. В то же время, в глубине души, она в это верит. Я тоже, чуть-чуть. Иными вечерами так и вовсе.
— Это тебе Караколь таких нелепиц наговорил??
— Я ей ничего подобного не говорил, мой господин! Просто острит эта проказница, что попало городит и дразнится! Дорогой мэтр, никогда дурь вам не ляпнет… трубадур!
— А для меня — мне хотелось бы узнать девятую, высшую форму ветра. Пусть умереть потом, но узнав. Первоисток похож на начало рек: найдя его, всегда разочаровываешься! Ветер идет из земли, исходит, как лава из вулканов. Когда мы закупорим отверстие — если это вообще возможно, — что у нас будет за мир? Мир без ветра? Мертвящая, удушающая тишь.
— Выпустим немного зефирина! Убежищные будут счастливы, начнут растить урожай в чистом поле, без стен или рвов, на ровном месте! Дома можно будет строить какой только пожелаешь формы, с окнами на все стороны, а не как крепости, ффюить!
— Ты и вправду ребенок...
Она снова обернулась красоткой-простушкой. Конечно, ребячливой, но ей это шло. Невинность. Я понял, что не хочу, чтобы она уходила, в смысле — из орды. Что-то в ней было для нас жизненно важным, хотя я не знал что, но жизненно важным — да, я это чувствовал. Общительность, свежесть, симпатия — она что-то привносила свое, подобно мягкости Аой, теплоте Каллироэ, заботливости Альме, элегантности Ороши. Женственное начало, которое струилось от нее в каждом жесте, в каждом брошенном ею слове, и оно заключалось не только в желании, которое она возбуждала, но в чем же сверх того — тогда в любви, да, нет? В ее задоре?
Ω Попался раз один мудак, который пришел, чтобы докопаться до меня посреди равнины. «Пашшалиста, — говорил,— пашшалиста!» Хотел помощи. Ему было двенадцать или десять, плюс-минус, гладкая рожа откормленного убежищного — типичная, невыносимая. Он нудил: «Мой папа там под балкой, я не могу поднять без вас», — и тянул меня за рукав. Я не собирался спорить с куском жира. Я снял нагрудник, затем майку под ним и сунул его носом себе в плечо, в татуировку горса со словом «Голгот» внизу и цифрой 9. Он проникся. Не гербом: моими ранами. Рубленое мясо, шея в гнойниках, омерзительно. Он сменил свои фокусы, теперь он хныкал. Девчонка, дурачок убежищный. Держит задницу по ветру, чтобы не запачкать куртку. Я сделал ему подсечку. «Брысь с дороги! Сдулся отсюда!» Он опять затянул о своем отце, «минутное дело», «жив ли он еще». В конце концов пришлось пойти. Правда. Клянусь. Просто чтобы поглядеть, как он медленно околевает. Как я бы хотел видеть своего отца. Околевающим.
— Предлагаю перед выходом разобраться с интерпретацией. Я собираюсь показать вам несколько фиксаций, а вы мне для каждой скажете, что это за форма ветра.
) Из сумки беру походный дневник и кладу себе на колени. Перебираю тонкие листы до вчерашней страницы и открываю. Я чувствую кожу Кориолис против своего голого плеча.
 
— Это фурвент!
— Да, при всех этих восклицательных знаках сложно не заметить... Вспомните, как мы отмечали волну: «! - !», следом встречная волна «?» и вихри «О». Хорошо, теперь более тонко:
— Мне раз плюнуть! Но я отпустил свою музу...
— Кориолис, мы тебя слушаем... Как ты это прочтешь, в общем и целом?
— Эээ... Даже довольно спокойно, ровно. Ветер не должен быть особенно сильным...
— Откуда тебе это видно?
— Отсутствуют ударения крышечкой, значит, пыли он не несет; уже никакого шлейфа в конце порыва...
— Что еще бросается в глаза? В общем ритме?
— Небольшая турбулентность. Идет тройками, явно сначала шквал, потом затишье, потом порыв. И это повторяется трижды.
— Очень неплохой анализ. Итак?
— Я бы сказала — сламино.
— Брааааввииссссиммммо!!
— Не такая уж ты обалдуйка, крюк... Давай, напоследок. Маленький подвох:
— Грязный трюк… Порыв с шлейфом, дважды… потом эффект Лассини, вихрь, эффект Лассини… и ливень? Что это? Конец фурвента?
— Нет. Сконцентрируйся на ливне...
— Шун?
— Точно. Шун, при проходе перевала. Это было две недели назад, помнишь?
— Нет. Не люблю шун, от него одежда плесневеет.
— Думаю, с вас хватит. Выступаем. Остальные должны ждать нас где-то выше по ветру.
∫ Небо темнело, а их все еще не было видно на горизонте, никого из троицы. Они могли быть только вместе, прикинул я, Кориолис с Караколем, и с ними Сов. (Они оттеснили тебя, а, Ларко?) Ну что, я предпочитал не видеть их вместе, не слышать, как она смеется над игрой слов, когда Караколь плетет небылицы или затевает свои фокусы да игры (свои маленькие состязания). Я, если честно, не обижался ни на трубадура, ни на нее за то, что она кокетничала и выпячивала свои груди, стоило ему появиться. Этот парень в своем арлекинском трико со этим лицом — всегда подвижным, никогда отрешенным, — был сама жизнь. Как не сходить с ума по жизни? Как и все, я им не на шутку восхищался — его ловкостью, но не только, потому что и сам был рассказчиком и актером, и они слушали меня до того, как он прибыл в орду (минуло пять лет) и затер меня так быстро, с его способностью никогда не возвращаться к одной шутке под тем же соусом. Изобретает без конца. Караколь (я это признаю) был для меня образцом, это облакун в образе человека, которым я так хотел бы быть — ну, немножко. Я не гордый, я подхватывал его штучки, урывал крохи от его непредсказуемых булочек. Всякий день я брал уроки и крепчал. Стоило его попросить, он мне всегда показывал, объяснял в действии, разбирал структуру повествования, не выпендриваясь раскрывал мне свою компоновку, свою кухню — детали и принцип, свои трюки. Это мне очень помогло (и нет, не помогло).
Наконец я увидел фигуру — мелкую и тощую, которая неслась ко мне. Это Арваль расставил сигнальные фареолы. (Они вяло угукали в долгих сумерках.) Я хотел бы быть разведчиком (иногда), в одиночку уходить, искать трассу, находить места для вечернего лагеря, как он. Я стал ловцом с клеткой немного случайно (чтобы приносить пользу), главным образом для того, чтобы меня приняли. Арваль был милым невысоким парнем с невероятно жизнерадостным темпераментом. Он, должно быть, обозначил тропу для троицы воздушными змеями на привязях, дымящими кострами, каменными пирамидками и воротцами — всем, чем мог. Голгот так редко распекал Арваля, с его-то ролью в команде, настолько рискованной промахами и сбоями, что Пьетро назвал его лучшим разведчиком в истории Орд. Дикаря-пацана Арваля, выросшего в вельде наветреннее Аберлааса, приметил ордонатор во время облавы на горсов. Чутье, врожденное чувство направления, инстинкт контраходца, скорость и выносливость — все это у него было. Плюс его уникальное умение прочесть ландшафт и сохранить картинку, вставив в нее (просто умопомрачительно) истории о битвах между дикими животными и хронами, медузами и хищниками, целую легенду, которую он сочинял себе на бегу, и которая облегчала нам задачу запомнить трассу.