Счастье момента

Карл боялся боли, поэтому не осмелился последовать примеру Людвига. Он ждал и ждал, сам не зная чего. Он словно сидел на вокзале, через которых не ходят поезда.
У Карла сохранилась черно-белая фотография с тех времен. Однажды в приют приехал фотограф – запечатлеть милосердие сестер, спасающих бедные души. Одна из сестер причесала Карла, смочила ему волосы водой и заставила надеть жесткий костюм. С фотографии на него смотрело мягкое симметричное лицо. Обрамленные длинными ресницами большие глаза, серые на изображении, но зеленые в жизни, глядели мудро и серьезно. Золотистые волосы мягкими волнами падали на высокий лоб. Карл был похож на ангелочка.
Сестер это злило, словно в его красоте они видели семя зла. Карл был неряшливым, молчаливым и неприветливым – по крайней мере, так любила повторять сестра Мехтильда, взирая на него разочарованным взглядом, которого он так боялся. Но чем усерднее мальчик пытался ей угодить, тем хуже получалось. Только телесными наказаниями и суровой любовью, говорила сестра, можно наставить на путь истинный. «Бог милостив», – избив мальчика палкой, бормотала она и гладила его по золотистым кудрям.
Карл в этом сомневался.
Стакан опустел. Карл задумчиво провел пальцем по кромке, отчего раздался тихий звук. Взгляд снова упал на тетрадь, которая с безобидным видом лежала посреди бумаг и книг. Это из-за нее воспоминания тревожили Карла больше обычного. Это из-за нее вокруг сгущалась тьма, угрожавшая задушить в своих объятиях. Сейчас он чувствовал то же, что когда сидел в карцере.
Карл стукнул кулаком по столу и случайно смахнул стакан, который с глухим стуком упал и покатился по деревянному полу. Полегчало: стены перестали сужаться, воздух проникал в легкие и выходил обратно…
Повинуясь порыву, Карл схватил тетрадь и открыл посередине. В душу закралось мерзкое предчувствие, что он совершает ошибку. Он – полицейский и не имеет права скрывать улики, он должен отнести эту тетрадь в управление и показать своему помощнику, который сможет ее изучить… Но Фабрициус, наверное, давно забыл о существовании этой вещицы…
«Пусть так оно и остается», – решил Карл. Он не знал, кроются ли в тетради подсказки, которые помогут раскрыть смерть Риты Шенбрунн, и пытался преодолеть свое нежелание заглянуть внутрь. Как бы то ни было, уже слишком поздно вносить тетрадь в опись изъятых вещей. Карл должен узнать правду, которую так отчаянно ищет – и в то же время желает предать забвению.
Карл поражался гневу, который каждый раз охватывал его при мысли об изможденной женщине на столе морга, о редких волосах, сквозь которые просвечивала кожа на голове…
Он неохотно перелистывал страницы тетради – дневника – не в силах разобрать ни слова, и подумывал, а не сжечь ли вещицу? Но что-то удерживало его. Если точнее – застрявшее между страницами письмо. Он снова его вытащил.
Приют, письмо из которого Карл держал в руках, назывался Домом милосердия. Какая злая ирония!
Дрожа, он сунул пожелтевшую бумагу обратно и отодвинул тетрадь подальше, словно одно прикосновение к ней могло испачкать руки. Как бы крепко он ни зажмуривался, перед глазами отчетливо стояла покойница и черные воды, неторопливо текущие под мостом и омывающие стены канала.
Помимо гнева теперь Карл испытывал кое-что еще – горе, которое камнем легло на сердце.
  
Глава 8
 
Четверг, 1 июня 1922 года
 
– Да? – отозвалась расплывшаяся старушка в потертом халате, высунув голову из дверного проема квартиры на первом этаже. Ее седые влажные волосы были накручены на бигуди, между которыми выглядывала бледная кожа. – А, вы та девушка, что приняла роды у Шмидтов?
Хульда кивнула. Сегодня она вернулась к Лило, показала новоиспеченной матери, как пеленают детей, и дала ей немного поспать, а сама тем временем посидела на кухне с малышом. До сих пор Конрад был просто образцовым ребенком: почти не плакал и сразу засыпал, когда его качали на руках. И все же Лило выглядела так, словно не спала несколько недель.
 
Хульда прошлой ночью тоже не сомкнула глаз. Она вглядывалась в темноту своей тихой мансарды, пока в голове стремительным калейдоскопом проносились воспоминания о матери. Ужасным был не только конец Элизы Гольд, но и предыдущие годы жизни.
Разговаривая с Феликсом в кафе, Хульда старалась не показывать, как переживает из-за годовщины маминой смерти – хотя Феликс прекрасно понимал глубину ее горя. Он знал Хульду как никто другой. Он обнимал ее, когда маму увозили на машине скорой помощи. Без сирены. Но Хульда больше не могла быть с ним, не могла позволить себе вернуться к комфорту, который обеспечивала их давняя дружба.
Хульда отвлеклась работой, как делала всегда. Сюда она приехала в свой обеденный перерыв, а потом собиралась отправиться на первое занятие курсов по повышению квалификации, которые проходили в женской клинике Нойкельна – там же, где в юности она обучалась на акушерку. Но сегодня Лило снова смотрела на Хульду с такой мольбой во взгляде, что та решила сначала переговорить с кастеляншей.
– Вы ведь госпожа Козловски? – на всякий случай уточнила она, после чего представилась: – Меня зовут Хульда Гольд. Можно зайти к вам на минуточку?
– Конечно, милая моя. Проходите в парадную!
Госпожа Козловски, похоже, была рада нежданной гостье. Она взяла Хульду за руку, потащила в коридор, захлопнула за ней дверь и даже задвинула засов, словно отрезая путь к отступлению. Потом проковыляла в гостиную, где царил ужасный бардак. В первую очередь в глаза бросались неубранная постель, влажные полотенца и разложенные на низком столике остатки пряжи с бесчисленным количеством вязальных спиц. Посреди беспорядка можно было увидеть по меньшей мере десяток бутылок, некоторые из них валялись на полу. Хульда уже почувствовала исходящий от госпожи Козловски запах перегара и увидела под ее мутными глазами лопнувшие красные прожилки, указывающие на любовь к спиртному. Хульда была не понаслышке знакома с женским алкоголизмом.
– Выпить не хотите? – предложила госпожа Козловски и, не дожидаясь ответа, плеснула портвейн в два не очень чистых бокала на толстых ножках. Потом протянула один из них Хульде.
– Почему бы и нет? Благодарю! – Хульда пригубила кисло-сладкую жидкость и сразу же ощутила успокаивающее жжение в горле. «Главное – не переборщить», – подумала она. Завтракала Хульда давно, причем завтрак ее состоял из одной только ржаной булочки с медом, которую она проглотила за рулем велосипеда, потому что снова проспала. Она опьянеет, если выпьет сейчас больше одного бокала.
– Вы чего-то хотели? – поинтересовалась кастелянша, подливая себе портвейна.
Хульда скользнула взглядом по фотографиям на стенах. Люди в темных одеждах, мужчины в форме… По напряженным лицам позирующих было видно, что им приходилось долго оставаться в одном положении, чтобы фотограф запечатлел их черты.
Хульда с нарочитой беззаботностью сказала:
– Говорят, вам здесь все доверяют. Вас можно назвать хранительницей тайн этого дома.
– Да, можно, – хихикнула Козловски. – У меня память как у слона. Правда, когда мне нездоровится, то могу и что-нибудь забыть. Я очень чувствительна к изменению погоды, знаете ли… От этого у меня каша в голове и мысли путаются.
Хульда кивнула, сдерживая улыбку.
– Я хотела спросить, хорошо ли вы знали Риту Шенбрунн? Может, она доверяла вам какие-нибудь секреты?
Лицо госпожи Козловски искривилось от горя.
– Ужасное происшествие, правда? Да чего вы там стоите, садитесь! – Она скинула грязные вещи с видавшей лучшие дни кушетки, из которой торчали пружины.
Хульда осторожно села на краешек и ободряюще улыбнулась хозяйке.
– О чем это я? Ах да, вы спросили о госпоже Шенбрунн из третьего подъезда. Ужас, просто ужас! Мы с Ритой любили иногда пропустить по стаканчику. Какое-никакое развлечение для двух пожилых дам, понимаете? Ей нравился портвейн, который вы сейчас пьете… Но после того, что случилось с ее мужем и дочкой Хильдой… – Госпожа Козловски вытерла глаза и всхлипнула. – Рита изменилась.