Следы в Крутом переулке

Именно от Балябы я все время ждал какого-то неожиданного хода. Мне казалось, что в самый разгар инсценировки он скажет или сделает нечто такое, что разрушит все наши версии — начиная от высадки партизан на нефтебазе и кончая смертью Петрушина на старом кладбище возле Красных казарм. Безусловно, ему известно больше, чем он нам сообщил, — в этом не приходилось сомневаться. Почему же он не спешит расстаться со своей тайной?
Я заставлял себя безоговорочно доверять Мукимову. Он покорил меня словами о моей матери, преданностью ее памяти. Я улыбался ему, восхищался его познаниями в древней поэзии, его чаем. Но потом я спрашивал себя: как бы вел себя Мукимов, если бы во всех событиях, связанных с убийством Сличко и Петрушина, не обошлось без его участия? Разве не должен он был еще старательнее очаровывать людей?
Между прочим разговорчивый Мукимов не слишком-то распространялся о своем недавнем пребывании в Новоднепровске. Мы знали, что он встречался с Мелентьевым, но не все же время он провел с ним. Идея о пугале могла возникнуть и у него.
Убить Петрушина? А почему бы и нет? Кто исключает, что именно Петрушин знал тайну гибели отряда? Может быть, Сличко и вернулся, чтобы заставить заговорить Петрушина. Заговори Петрушин — и кое-кто поплатился бы свободой. Мог так рассуждать Мукимов? Шумный, располагающий к себе, на людях такой открытый, разве не мог он оказаться скрытным, злопамятным, мстительным? Мало ли подобных превращений храпит восточная — да только ли восточная? — история.
Знаю, что Чергинец искренне уважает Мелентьева. Понимаю, что для него Мелентьев — прежде всего добрый и надежный муж матери его лучшего друга детства. Да и к самому Чергинцу Мелентьев относится чуть ли не по-отцовски. Сергей даже мысли не допускает, что нынешний заведующий нефтебазой может быть в чем-то неискренен или скрытен.
Но я обязан задавать себе вопросы. Хотя бы такой: о чем Мелентьев договорился с Мукимовым? И почему тогда осенью Баляба не захотел с ними встретиться? Мы же об этом так и не узнали.
Впрочем, что рассуждать о других, когда и в поведении прокурора столько неясного. Понимаю, конечно, что его служебное положение не позволяет обо всем сообщать мне. Но…
Как легко он оставил историю с пугалом?! Если ждал каких-то новых событий, то разве не должен был довести дело о смерти Сличко до логического конца? Почему же он фактически остановился на полпути?
Повторяю: он вовсе не обязан был обсуждать со мной все, связанное с тем ночным происшествием в Крутом переулке. Я и не рассчитывал на это. Но хотя бы намекнуть, почему он прекратил поиски того, кто отправил Сличко в овраг, разве он не мог?
Увы, найти ответы на вопросы, которые я себе задавал, не удавалось. Напротив, чем больше я размышлял о случившемся, чем больше думал обо всех этих людях, исхлестанных судьбой, тем больше их у меня возникало…
  
30
 
Если бы Мукимов не опоздал вчера на самолет, если бы не его научная конференция о связи литератур Средней Азии и Ближнего Востока в раннем средневековье, на которую ему необходимо было лететь, Привалов вряд ли собрал бы нас всех после бессонной ночи в своем кабинете уже в десять утра. Он тоже не спал, как и все мы, потому что к обрыву его привез «газик», отправленный Осокиным за баграми. И Мелентьев глаз не сомкнул этой ночью, названивал Балябе, а тот появился дома лишь под утро: шел берегом, отдыхал, принимая таблетки от боли в сердце, и снова шел, пока не добрался до обрыва, где столкнулся с Малыхой. Выспался один Чергинец, у которого был выходной.
В мрачноватом узком кабинете Привалова расселись на стульях вдоль стены Мукимов, Баляба, Мелентьев, Чергинец и Малыха, а напротив, поближе к прокурорскому столу — лейтенант Осокин. Я же устроился в углу, в любимом кресле Привалова.
Неожиданным для всех нас оказалось то, что прокурор без какого-либо вступления заявил:
— Сейчас вам все расскажет Григорий Малыха. Не надо вставать, Гриша. И не волнуйся. Записывать пока ничего не будем. Говори все, что знаешь.
 
Привалов с едва заметной усмешкой глянул на сверток, принесенный Малыхой.
Еще никогда в жизни Малыха не говорил так долго в присутствии стольких людей, многие из которых годились ему в отцы. При наших новоднепровских нравах и при родных-то отцах не больно разговорчивы. Поначалу Малыха путался и запинался, но постепенно забыл о том, где находится, и, как позже признался мне, в ушах у него ясно зазвучал глухой, с хрипотцой голос покойного.
Трагедия Гурбы и всего партизанского отряда началась той осенней ночью, когда, переправившись из плавней на разведку, он заглянул проведать беременную жену в дом к старикам Углярам. Как обычно, он проник в дом через заблаговременно оставленное приоткрытым кухонное окно. Войдя в залу, он застал все семейство за столом, во главе которого сидел с мрачным видом полицай Сличко. Заплаканная Катя охнула, когда появился муж, старики не издали ни звука. Сличко поднял голову, а Гурба схватился за пистолет.
— Убери, Михаил, — спокойно сказал Сличко. — Все можете идти спать, а мы потолкуем.
Сжимая рукоятку пистолета, Гурба присел к столу. Сличко же демонстративно держал обе руки, сжатые, правда, в кулаки, на столе. Разговор он начал с того, что заявил: хочет, воспользовавшись своим положением полицая, принести пользу партизанскому отряду.
— Чего ж ты сразу не пошел в партизаны, а подался на службу к гадам? — спросил Гурба.
— Еще неизвестно, кто и где больше пользы может принести, — ответил Сличко. — Вы там, в плавнях, все знаете. Так ты скажи мне: навредил я кому-нибудь?
И Гурба вынужден был признать, что особого вреда пока что никому от Сличко не было. Шумел он — верно, больше, чем другие полицаи. Но до того времени ни в казнях, ни в операциях против партизан вроде бы не участвовал. Это уж после превратился в лютого убийцу, каким и остался в людской памяти. Теперь-то ясно, что такой и была его конечная цель, но тогда… Гурба решил выслушать его.
— Хозяева нонешние, — Сличко так и сказал «хозяева», не назвал их мерзавцами, гадами или похлестче, чтобы не заподозрил Гурба, будто нарочно убеждает его словами, понося фашистов, которым служит, как уверял, лишь для вида, — завезли горючего много на нефтебазу. Не чуют словно, что конец их власти приходит. Вот и предлагаю вам ускорить их конец. Охрану свою они с нефтебазы почти всю убрать должны. Хотят, чтоб мы с парнями охраняли. А у нас в полицаях, сам знаешь, все больше трусы. Я все обеспечу, чтобы вам никто не мешал.
Так предложил Сличко свою помощь партизанам.
— Если бы я не хотел вам помочь, — сказал он Гурбе в конце разговора, — зачем мне было приходить сюда одному? И без меня могли схватить тебя. Сам знаешь, что бы они тогда с жинкой твоей молоденькой сотворили. Да и с тобой тоже. Так что думайте, можно мне верить или нет.
Сказал так Сличко и ушел. И не обернулся даже. Не побоялся, что выстрелит ему Гурба в спину. Понимал, видно, что беременная Катя точно заложницей у них была.
Гурба вернулся в плавни той же ночью. А наутро старики Угляры увезли дочку к родственникам в село Каменный Брод, что за Кохановкой, в полутораста километрах от Новоднепровска. И не помешал им никто.
Командиру Волощаху Гурба все доложил. И что жену увезли, тоже доложил. Нет, ни в чем не уговаривал он командира. Только доложил. Несколько дней тот размышлял, верить Сличко или нет. Когда сообщение получил от Рекунова, Гурбу же и послал проверить, хоть издали понаблюдать, как с охраной нефтебазы дело обстоит. И сам в бинокль часами смотрел. Действительно, солдат мало было. Все больше полицаи вокруг базы вертелись. Словом, настоял командир на операции. Но Гурбе строго-настрого приказал источник не выдавать. А потом уж, после гибели отряда, тот и сам понял, что надо молчать. Как свою-то роль мог бы он объяснить? Как должен был он себя теперь называть?
«Я виноват во всем, только я», — это были последние слова командира, сказанные им Гурбе тогда, когда бросился он по воде, пытаясь выручить хоть одну группу, ту, что заходила с восточной стороны нефтебазы.