Огарок во тьме. Моя жизнь в науке

В роли заместителя смотрителя я должен был председательствовать за ужином в Главном зале и читать молитву до (Benedictus benedicat [7]) и после еды (Benedicto benedicatur [8]). Я был среди большинства, которое произносит последнее слово как “бенедиката”, уходя от английского произношения; но некоторые из старших членов совета колледжа с классическим образованием произносили “бене-дай-кей-тур”, как будто это английское слово; это приводило меня в восторг, хотя я и не осмеливался последовать их примеру. Сомневаюсь, что они и вправду думали, будто древние римляне так говорили, но их аргументы наверняка были продуманными и взвешенными и, вероятно, брали свой исток в каком-нибудь незапамятном диспуте церковных наставников. Один из моих предшественников на этом посту, Джеффри де Сент-Круа, специалист по древней истории, отказывался читать молитву по соображениям свободы совести (он называл себя “вежливо воинствующим атеистом”). Но свою совесть он проявлял и тем, что любыми усилиями находил кого-нибудь, кто все же прочтет молитву вместо него. Однажды я был в гостях на ужине в Королевском колледже, нашем сестринском колледже в Кембридже (часовня которого, кстати, – одно из прекраснейших зданий в Англии). Председательствовал один из старших членов совета колледжа, несравненный Сидней Бреннер, один из отцов-основателей молекулярной генетики и заслуженный (а они не всегда заслуженны) лауреат Нобелевской премии. Сидней постучал молотком, призывая всех встать, а затем торжественно провозгласил соседу: “Доктор ***, не будете ли вы столь любезны прочесть молитву?” Я же придерживался точки зрения великого философа сэра Альфреда Айера, который, будучи заместителем смотрителя Нового колледжа, охотно читал молитву, объясняя: “Я не согласен говорить неправду, но ничего не имею против того, чтобы произносить бессмыслицу”.
За свое согласие с этой позицией я как-то подвергся яростным нападкам ребе Джулии Нойбергер. Одна из самых известных раввинов Британии, кавалерственная дама и член палаты лордов, она несомненно принадлежала к обществу великих и заслуженных. Вытянув из меня на одном торжественном обеде, что я произносил молитву перед едой в столовой Нового колледжа, она гневно обвиняла меня в лицемерии. Я возразил: пусть это многое значит для нее, но для меня не значит ничего, так отчего должен противиться я? Мне это казалось всего лишь жестом вежливости, как снять обувь, входя в индуистский или буддистский храм. Разве это плохо – просто отдать дань уважения древней традиции? (Хотя на самом деле я не уверен, что Benedictus benedicat такая уж древняя: возможно, как и многие другие “древние” традиции, она уходит корнями не далее XIX века). Как-то в начале ужина в Веллингтон-колледже после спора, в котором участвовали епископ Оксфордский, философ Э. К. Грейлинг и журналист Чарлз Мур (который зачем-то принес на встречу пару дробовиков), глава колледжа, заслуженно знаменитый Энтони Селдон, жизнерадостно предложил мне прочесть светскую молитву. Оказавшись в неловком положении, я не смог быстро выдумать ничего лучше “За дары, что предстоит нам принять, возблагодарим же повара”.
Самой гнетущей среди обязанностей заместителя смотрителя было произносить речи – обычно приветствуя новых членов совета колледжа или прощаясь с отбывающими. По мере приближения года моих мытарств именно речей я боялся больше всего: передо мной были примеры не только весьма неплохих заместителей, но и совсем жалких. Как оказалось, я был вполне к этому способен, но не экспромтом: мне пришлось провести немало времени, готовя речи заранее, и здесь мне очень помогала Хелена Кронин, философ и историк науки из Лондонской школы экономики, наделенная даром остроумной импровизации, – мы с ней тогда много работали вместе, помогая друг другу писать книги (об этом я расскажу позже).
Произносить речи о новых сотрудниках непросто: в самой природе их “новизны” заложено то, что никто их еще не знает, и в поисках материала приходится полагаться на их письменные curricula vitae. Например, в резюме Сюзанн Гибсон, нового преподавателя права, значился профессиональный интерес к “телу как визуальной и нарративной структуре”. Я немного поразвлекся с этим и слепил образ карикатурного будущего адвоката, отучившегося у нее в Новом колледже:
 
 
Ваша честь, мой ученый друг представил доказательства, что моего клиента видели закапывающим тело среди ночи. Но, дамы и господа присяжные заседатели, я утверждаю, что тело – это визуальная и нарративная структура. Невозможно вынести человеку приговор на основании захоронения не более чем визуальной и нарративной структуры.
 
Сюзи была молодцом, не обиделась на это, и позже мы стали добрыми друзьями. Тем же вечером мне нужно было представить еще одного нового члена совета колледжа, Уэса Уильямса, специалиста по французскому языку, который стал чрезвычайно ценным коллегой. У нас уже были два Уильямса, поэтому я обработал это так:
 
Долгие годы у нас был лишь один Уильямс. Мы не сдавались, но это смотрелось не очень хорошо, и, боюсь, прошло немало времени, прежде чем нам удалось заполучить второго Уильямса. Сегодня вечером мы с восторгом приветствуем нашего третьего Уильямса, и могу официально заявить, что во все будущие выборные комитеты будет входить хотя бы один символический Уильямс, чтобы все было по-честному
 
Приветственные речи всегда произносят за десертом. Старомодная церемония торжественного десерта (которая никогда мне не нравилась), в том или ином виде сохранившаяся почти во всех оксбриджских колледжах, проходит после ужина в отдельной комнате: по кругу по часовой стрелке передают портвейн и кларет, сотерн и рейнвейн, а младшие члены совета разносят орехи, фрукты и шоколадные конфеты. В Новом колледже есть хитроумное приспособление под названием “портвейная железная дорога”, датируемое, как можно догадаться, XIX веком. Оно предназначено (и иногда это предназначение исполняет) для транспортировки бутылок и декантеров на блочном механизме, устроенном там, где круг сидящих прерывается камином. Так же, по кругу, традиционно передают нюхательный табак, но нюхают его редко (по крайней мере, со времен одного почтенного члена совета, давно ушедшего в отставку, чье многократное и громоподобное чихание весь вечер дружелюбным эхом отдавалось от дубовых панелей на стенах).
Заместитель смотрителя не рассаживает членов совета и их гостей по местам (в некоторых других колледжах это входит в обязанности председателя), но ожидается, что он будет лучиться радушием, исполняя за десертом роль хозяина. Я старался как мог, но однажды вечером вышла неловкость. Помогая людям найти свои места, я услышал зловещий рокот и понял, что не все обстоит благополучно. Рокотал сэр Майкл Дамметт, именитый философ, преемник Фредди Айера на посту профессора логики имени Уайкхема [9], ярый защитник грамматики, убежденный и ревностный борец против расизма, мировое светило в области карточных игр и теории голосования, также известный своей вспыльчивостью. Разозлившись, он становился еще белее, чем обычно, и казалось (хотя, может быть, это игра моего воспаленного воображения), что его глаза угрожающе светятся красным. Весьма устрашающе… и мне, как заместителю смотрителя, предстояло попытаться разрешить проблему, в чем бы она ни заключалась.
Рокот перешел в рык. “Меня никогда в жизни так не оскорбляли! Ваши манеры чудовищны! Вы что, из Итона?” Мишенью этой череды проклятий, к счастью, был не я, но Робин Лейн Фокс, наш эксцентричный и выдающийся историк античности. Робин панически суетился и растерянно извинялся: “Но что я такого сделал? Что я сделал?” Разобраться, в чем была проблема, мне удалось не сразу, но как хозяин я проследил, чтобы эти двое сели как можно дальше друг от друга. Позже удалось выяснить подробности. В тот день все началось за обедом. Он проходил без церемоний, у нас самообслуживание, и сотрудники садятся кто где хочет, хотя обычно столы заполняют по порядку. Робин заметил, как новая сотрудница в нерешительности высматривала место. Он учтиво предложил ей сесть, но, к сожалению, стул, на который он указал, как раз наметил себе сэр Майкл. Обида на жест, который выглядел пренебрежительным, тлела и закипала весь день и взорвалась после ужина, за десертом. Недавно я спросил Робина, и он рассказал, что окончилась эта история довольно счастливо. Через пару дней после того удручающего случая профессор Дамметт обратился к нему с самыми любезными извинениями, говоря, что из всех сотрудников колледжа он бы меньше всего хотел обидеть Робина. Какое счастье, что я никогда не оказывался мишенью его гнева – а рисковал я сильно: он был истовым католиком, полным неофитского пыла.