Огарок во тьме. Моя жизнь в науке
Пока все интересно. Но подорвался я на довольно очевидном предположении, которое я осмелился выдвинуть: в просторечии о таком говорят “ежу понятно”. Стремясь внести свою, эволюционно-биологическую, лепту, я предложил рассмотреть существенное различие между эволюцией лингвистической и генетической. После того, как один биологический вид (может быть, лишь по географической случайности) расколется на два – после того как дивергенция зайдет достаточно далеко, чтобы исключить скрещивание, – назад дороги нет. Два генофонда, которые некогда смешивались в половом размножении, никогда больше не соединятся, даже если встретятся [118]. Именно так мы и определяем разделение видов. Языки же, разойдясь достаточно далеко, часто соединяются вновь и образуют великолепные гибриды. Исходя из этого, биологи могут проследить происхождение всех ныне живущих млекопитающих, скажем, до единственной особи-матриарха, жившей и умершей около 180 миллионов лет назад, но нельзя проделать то же самое для языков: все индоевропейские языки нельзя проследить до одного-единственного праязыка, на котором говорило определенное племя где-то в Восточной Европе около трех с половиной тысяч лет назад.
Русские лингвисты побагровели от возмущения. Языки никогда не сливаются! Но, но, но, бормотал я, а как же английский? Ерунда, отрезали они, английский – чисто германский язык. “Сколько в английском процентов слов романского происхождения?” – спросил я. “Около 80 процентов”, – ничуть не смутившись, едва ли не презрительно отвечали они. Я отступил и забился обратно в свою раковину биолога, раздавленный, но не удовлетворенный.
В целом, кажется, конференция удалась, и мы с Джаредом оба остались довольны. Когда он приехал в Оксфорд читать лекцию имени Симони, он был любезнейшим гостем. Вопреки обеду из хлеба и сыра (а впрочем, может быть, в согласии с ним) он проявил и склонность ценить прелести жизни: он преподнес нам с Лаллой бутылку каберне-совиньон из долины Напа, превосходного урожая, и заботливо написал на бутылке, что ее следует выпить между 2005 и 2017 годом. Мы откроем ее, чтобы отметить выход этой книги в 2015-м. Кроме того, что Джаред – выдающийся физиолог, орнитолог и эколог, он еще и широко образованный человек, полиглот, глубокий знаток антропологии и мировой истории, и все это проявилось в его лекции имени Симони, главной темой которой была его книга “Ружья, микробы и сталь”. Это настоящий шедевр, и нельзя не задумываться, почему ни один историк не написал его раньше. Почему такую удивительную историческую мысль мог развить только ученый-естественник? То же самое, может быть даже в большей мере, можно сказать и о книге “Лучшее в нас” Стивена Пинкера, следующего моего лектора имени Симони.
Я читал самого Хомского и пару других книг (когда разбирался, как написать компьютерную программу – генератор грамматики; см. книгу “Неутолимая любознательность” и стр. 439–440), но почти все остальное, что я знаю о лингвистике, я знаю от Стивена Пинкера. То же верно и для моих знаний о современной когнитивной психологии. И об истории насилия у людей.
Мы со Стивом Пинкером (а также Джимом Уотсоном и Крейгом Бентером) входим в горстку ученых со всего мира, чьи геномы были секвенированы полностью. Гены Стива предполагают, что у него должен быть высокий интеллект (ничего удивительного), но также, забавным образом, что он должен быть лысым (найдите любую его фотографию в интернете). Это важный урок: известные нам эффекты генов во многих случаях лишь слегка меняют статистическую вероятность конкретного исхода. За редкими яркими исключениями вроде болезни Хантингтона гены не определяют исход с высокой вероятностью, но взаимодействуют с множеством других факторов, в том числе с множеством других генов. Особенно важно помнить об этом, имея дело с “генами заболеваний”. Люди иногда боятся взглянуть на свой геном, опасаясь, что там будет в точности сказано, когда и как они умрут – что-то вроде смертного приговора. Если бы этот страх имел основания, однояйцевые близнецы умирали бы одновременно!
Среди психологов Стив славится некоторой склонностью в сторону нативизма, но это означает лишь то, что он не принадлежит к сторонникам крайнего энвайронментализма (представления, что главную роль в развитии личности играет окружающая среда), который был характерен для некоторых школ психологии и социальных наук на протяжении XX века. Об этом говорится в его книге “Чистый лист”: так называлась и его лекция имени Симони в 2002 году. Стив возглавлял развивающееся, но все еще подвергавшееся нападкам направление эволюционной психологии: его позиция странным образом заработала ему неприятие со стороны некоторых психологов и философов – что еще страннее, среди них был покойный Бернард Уильямс, который в остальном был весьма разумным.
Как я упоминал в прошлой главе, Международный альянс атеистов в 2003 году оказал мне честь, учредив премию Ричарда Докинза, которую ежегодно вручают людям, работающим на благо распространения идей атеизма в обществе. В 2011 году МАА разделился на два дочерних общества, и премию с тех пор вручает Американский альянс атеистов. Лауреата выбирает комиссия, в которой я никак не участвую, но я, как правило, стараюсь приезжать на ежегодную конференцию альянса и вручать премию лично. В те годы, когда приехать не удавалось, я записывал речь на видео. Полный текст моей речи для Стива Пинкера, лауреата 2013 года, можно найти в интернете, здесь ограничусь тем, что приведу первый и последний абзацы:
В газетах и журналах часто публикуют рейтинги публичных интеллектуалов со всего мира. Стивен Пинкер почти всегда занимает верхние строчки подобных списков, и совершенно заслуженно. Если бы рейтинг составлял я, пожалуй, он был бы на вершине. И я поистине счастлив, что ему вручается премия моего имени.
Его книги удивительно легко читаются и дают читателям-неспециалистам представление о той научной области, в которой он специалист. Он в этом не одинок, но ему это удается превосходно. Что особенно замечательно, он проделывает это в нескольких разных областях науки и, в отличие от научных журналистов, действительно разбирается в каждой из них на уровне лучших мировых экспертов. Его знания столь же глубоки, сколь увлекателен стиль его письма.
Затем я вкратце рассказал о его книгах и заключил:
Можно было бы ожидать, что, достигнув столь многого, он будет почивать на своих многочисленных лаврах. И, если задуматься, лавровый венок прекрасно бы смотрелся на его знаменитой шевелюре. Но как раз почивать на лаврах Стив не стал. Он произвел на свет то, что можно назвать лишь великим шедевром, и при этом перешел в принципиально новую область науки – в историю. “Лучшее в нас” – серьезнейший исторический труд, но, несомненно, труд ученого-естественника. Ученого в самом расцвете. “Лучшее в нас” – не просто ученый шедевр. Это свидетельство надежды и оптимизма. В наши дни надежда и оптимизм очень нужны, и это само по себе должно вызывать подозрения относительно любого человека, который приходит предложить их. Но наши подозрения оказываются подавлены уже самой массой ученого знания. И если “масса знания” вызывает в уме картину тяжелого чтения – в этом-то и ошибка. Книга читается легко и просто. Она прекрасный собеседник, остроумный и забавный – как и ее автор.
Для меня огромная честь, что Атеистический альянс избрал столь блистательного ученого и моего личного кумира в лауреаты премии моего имени.
Если говорить о британской науке, Мартин Рис, в сущности, и есть сильные мира сего: королевский астроном, президент Королевского общества, мастер одного из крупнейших, богатейших и, по мнению некоторых, самого титулованного среди всех колледжей Кембриджа и Оксфорда (по крайней мере, в области точных наук), посвящен в рыцари, возведен в звание пэра. И… лауреат Темплтоновской премии: тут-то и таится загвоздка – грезы о “духовном измерении” не идут на пользу истинной науке.