Огарок во тьме. Моя жизнь в науке

Хаггард велел нам убираться с его земли и угрожал, кроме всего прочего, захватить отснятые пленки. Съемочная группа восприняла эту угрозу всерьез: когда мы пошли ужинать, мы взяли пленки с собой, а не оставили в гостиничном номере Тима. Отдает паранойей, но Колорадо-Спрингс – такой рассадник религиозного фундаментализма, а “повинующиеся” прихожане пастора Теда столь многочисленны, что, пожалуй, вполне мог существовать некоторый реальный риск.
Там же, в Колорадо, я брал интервью у Майкла Брэя, еще одного священнослужителя (хотя не уверен, какое значение это имеет в Америке: титул “преподобный” можно получить минимальными усилиями, он сопровождается налоговыми льготами и незаслуженным почетом и не требует богословской квалификации – в целом, вообще ничего не требует) [79]. Брэй побывал в тюрьме: он нападал на врачей, проводивших аборты, и я расспросил его о том, как видит это он сам и что об этом думал его друг Пол Хилл, еще один “преподобный”, казненный во Флориде за убийство врача, связанного с абортами. У меня сложилось впечатление, что оба они были искренни и чистосердечно верили в праведность своих убеждений. Хилл в своем последнем слове говорил, что ждет “великой награды на небесах” – это леденящая кровь иллюстрация к часто цитируемому изречению Стивена Вайнберга: “С религией или без хорошие люди могут творить добро, а плохие люди могут творить зло. Но чтобы хорошие люди стали творить зло – для этого нужна религия”. И, действительно, полагаю, что если человек и вправду считает плод “ребенком” (а некоторые, похоже, искренне думают именно так), вы можете выстроить некоторую нравственную аргументацию, оправдывающую то, что он возьмет закон в свои руки. Как бы то ни было, я не мог почувствовать к Майклу Брэю той неприязни, что вызывал во мне Тед Хаггард. Я бы хотел достучаться до него и хоть что-то до него донести, но времени не было. По непонятным причинам он хотел сделать со мной совместную фотографию. Я не понимал зачем и был вынужден отказать ему.
С тем же сочувствием можно отнестись и к “пастору” Кинану Робертсу, у которого я тоже брал интервью в Колорадо, хоть это персонаж и не столь привлекательный. Он заведовал организацией под названием “Адский дом”: там ставили короткие пьесы, призванные до смерти напугать детей перспективой целую вечность жариться в адских кострах. Мы сняли репетиции двух таких пьесок. Главным героем в обеих был сатана: с садистским ревом (“Ха-ха-харрр” в манере баронетов из викторианских мелодрам) он шумно злорадствовал над вечными муками, уготованными разнообразным грешникам – в одной пьесе женщине, идущей на аборт, в другой – лесбийской паре. После репетиций я взял у пастора Робертса интервью. Он сказал, что его целевая аудитория – двенадцатилетние дети. Тут я встал на дыбы и усомнился в том, насколько нравственно угрожать детям вечными муками. Его защита была твердой: в аду настолько ужасно, что оправданы любые меры, направленные на то, чтобы отвадить оттуда людей – даже детей, а может быть, особенно детей. У него не было ответа на вопрос, почему он верит в Бога, способного отправлять детей в ад, или почему он вообще верит в ад. Такова была его вера, и у меня не было прав сомневаться в его вере.
Как и с Майклом Брэем, я мог примерно понять ход его рассуждений. Если человек действительно буквально верит в ад, если он считает аборт убийством и думает, что люди будут вечно гореть в аду, если полюбят представителя своего пола, то, полагаю, можно сказать, что любые предупредительные меры – это меньшее зло, какими бы они ни были жестокими или незаконными. С такой точки зрения трудно представить, как любой искренне верующий человек может не стремиться просветить людей и спасти их от столь тяжкой участи. Сродни тому, как схватить человека и не дать ему упасть с обрыва. Вы чувствуете, что обязаны сделать это – даже если придется действовать резко. Вот еще один пример к максиме Вайнберга.
Но я не мог найти подобных оправданий – даже частичных – для Джозефа Коэна, он же Юсеф аль-Хаттаб. Мы с Расселом и съемочной группой приехали в Иерусалим, пытаясь разобраться с религиозными распрями, раздирающими этот древний город. Мы пообщались с приятным, образованным представителем иудеев и с великим муфтием Иерусалима, разговор с которым переводил наш местный провожатый. А кто бы мог подойти лучше в роли золотой середины, человека, который мог бы понять обе точки зрения, чем поселенец-иудей, перешедший в ислам, – Юсеф аль-Хаттаб, бывший Джозеф Коэн из Нью-Йорка? Уж он-то, конечно, поймет обе стороны? Как же мы ошибались. Мы нашли его в магазинчике в переулках Иерусалима, где он торговал духами. Он довольно сердечно поприветствовал меня, но как только включилась камера, включился и поток яда, подогреваемого пылом новообращенного. В прошлом сам иудей, для иудеев он приберегал самую страстную ненависть. Он открыто восторгался Гитлером. Он жаждал мирового господства, завоеванного победоносными воинами Аллаха. Он отказался осуждать налеты 11 сентября. Он накинулся на меня, будто на мне каким-то извращенным образом лежала ответственность за упадок Запада: с особым отвращением он говорил о том, “как вы одеваете своих женщин”. В ту минуту я не смог сдержать гнева, и у меня вырвалось очевидное возражение: “Я не одеваю женщин, они одеваются сами”.
 
Почти на всех наших с Расселом Барнсом фильмах мы работали с одним и тем же оператором, Тимом Крэггом, и звукооператором, Адамом Прескодом. Тим и Адам работали вместе еще над множеством фильмов в разных уголках мира, нередко – вместе с Расселом. Я высоко ценил дружбу со всеми троими – и то братство, которое возникает, когда вы день за днем работаете вместе, путешествуете вместе, едите вместе, вместе смеетесь над одними и теми же нелепостями и вас вместе вышвыривают с одной и той же парковки, превращенной в мегацерковь. Тим – улыбчивый красавец, настолько погруженный в свое дело, что он никогда не перестает смотреть на мир сквозь воображаемый видоискатель – или сквозь настоящий, беспрестанно выискивая новые ценные ракурсы. Рассел с радостью отправлял Тима снимать для нас фоновые кадры одного, зная, что режиссер ему не нужен. Адам настолько же погружен в свое звукооператорское дело и настолько же в нем хорош. Они с Тимом – отличная команда, сыгранный дуэт, как хорошие партнеры по теннису. Кто-то, у кого мы брали интервью, глянул на дреды и темную кожу Адама и начал расспрашивать его о музыке регги. Классический случай встречи по одежке, как жизнерадостно заметил сам Адам (когда мне доводилось слышать, что он насвистывает себе под нос, звучало это скорее как сюиты И. С. Баха для виолончели соло). А сам Рассел, как режиссер-документалыцик, обладает теми же прекрасными свойствами, которые я впервые отметил у Джереми Тейлора. Лучшие режиссеры – такие как Джереми и Рассел – похожи на ученых: они становятся настоящими специалистами по теме фильма, который снимают. Они читают источники, встречаются с экспертами и расспрашивают их. Затем они продумывают фильм, снимают его, монтируют – и переключаются на новую тему, для которой снова берутся за чтение источников. Интересно, что богаче впечатлениями: такая хамелеонская карьера с переключением между темами или жизнь ученого, которую она на первый взгляд напоминает? Легко могу представить, что первая.
Позже я работал над несколькими фильмами с бизнес-парт-нером Рассела, режиссером Молли Милтон. Она была необыкновенно энергична и дружелюбна и своим обаянием преодолевала любые препятствия, проводила всю нашу съемочную группу сквозь любые организационные и бюрократические дебри. Ее настрой Поллианны [80] сбивал меня с толку и иногда вызывал смешанные чувства. Во время съемок фильма “Секс, смерть и смысл жизни” она позвонила мне и попросила поехать в Индию – взять интервью у далай-ламы. Я был уверен (как выяснилось, совершенно справедливо), что великий духовный лидер слишком занят, чтобы вести беседы со мной, и я воспользовался этим аргументом, чтобы фактически отказать Молли: “Ха-ха-ха, если вам, ха-ха-ха, удастся договориться о встрече с далай-ламой, ха-ха-ха, я поеду с вами в Индию, ха-ха-ха”. Я предполагал, что такое заявление со смехом равноценно отказу, и, повесив трубку, больше не вспоминал об этом.