Огарок во тьме. Моя жизнь в науке

Перейдем от моего самого маленького добровольца к самому большому: в четвертой лекции я говорил о наших моральных установках по отношению к животным и об истории эксплуатации других видов человеком. Я цитировал Кита Томаса, историка из Оксфорда: он писал о средневековых убеждениях, что животные существуют исключительно для нашего блага. Клешни омаров предназначены для того, чтобы мы тренировались их раскалывать. Сорняки растут, чтобы мы усердно трудились, выпалывая их. Слепни сотворены, “дабы люди упражняли смекалку и трудолюбие, находя способы от них защититься”.
 
 
Шли бык с ягненком на закланье
 
Покорно, как на послушанье.
 
И всякий скот был рад прийти,
 
Себя чтоб в жертву принести [35].
 
 
Дуглас Адамс довел этот причудливый образ до фантастического предела в книге “Ресторан на краю Вселенной”: там к столу подошло “большое жирное четвероногое, отдаленно напоминающее корову” [36], представилось Фирменным Блюдом и предложило посетителям: “Может быть, кусочек грудинки? Тушенной в белом винном соусе? Моей грудинки, разумеется”. Оно объяснило, что люди так беспокоились о том, этично ли есть животных, что наконец “решили раз и навсегда покончить с этой запутанной проблемой и вывести животное, которое на самом деле хочет, чтобы его съели, и может четко и ясно сказать об этом. И это я”. В итоге компания заказала бифштексы с кровью, и животное радостно потрусило в кухню, чтобы застрелиться – “очень гуманно”.
Я хотел, чтобы кто-то зачитал вслух этот эпизод, полный черного юмора и философской глубины, и снова обратился за помощью к добровольцам из “юношеской аудитории”. Взлетели десятки рук, и я указал на одну из них. Тот человек распрямился во весь свой почти семифутовый рост, и я поманил его на сцену:
– Как вас зовут?
– Э-э, Дуглас.
– Дуглас, а фамилия?
– Э-э, Адамс.
– Дуглас Адамс! Какое удивительное совпадение!
Дети постарше, конечно, сообразили, что он был подсадной уткой, но это было неважно. Дуглас великолепно исполнил роль Фирменного Блюда, сопровождая чтение пантомимой, когда дошел до “Окорок тоже очень хорош. Я много двигалось и хорошо питалось, так что в нем очень много качественного мяса”.
Почти весь реквизит для лекций собирали Брайсон со своей командой, но я привлек к делу и свою маму, художницу. В первой лекции я стремился на интуитивном уровне донести представление о колоссальных масштабах геологического времени. Его обычно изображают при помощи разнообразных сравнений, к некоторым из них прибегаю и я сам. Как и многие другие до меня, здесь я решил показать время через расстояние: один шаг означает тысячу лет. Первые несколько шагов по сцене отправили меня во времена Вильгельма Завоевателя, потом Иисуса, царя Давида, затем разных фараонов, но к тому времени, как мы дошли до созданий, которых нынче находим в окаменелостях, размеров аудитории уже не хватало, и я перешел от шагов к километрам: чтобы оживить цифры, я называл города, находящиеся на соответствующем расстоянии, – Манчестер, Карлайл, Глазго, Москва… Для каждого ископаемого, которое я называл, моя мать нарисовала на больших листах картона их реконструкции. Брайсон выдал эти “портреты” детям в нужных местах зала, и они вставали, когда я их называл. Еще мои родители изготовили прелестную модель горы Невероятности, героини третьей лекции (а впоследствии – и моей одноименной книги). С одной стороны горы – крутой обрыв. Задача запрыгнуть с земли на вершину – невыполнима, как невозможно одним махом получить в процессе эволюции сложный орган вроде глаза. Но за горой есть пологая тропа от подножия к вершине. Эволюция действует, взбираясь по тропинке шаг за шагом, путем накапливающего отбора.
Лекция завершилась классической демонстрацией в духе Королевского института, для которой я нацепил шлем времен Второй мировой и предъявил Великое Фиаско жука-бомбар-дира. Бомбардир – любимое насекомое креационистов. Он защищается от хищников, выбрасывая струю горячего пара, полученного в результате химической реакции. Неудивительно, что реагенты для нее хранятся в отдельных железах и не соприкасаются друг с другом, пока им не придет пора вылетать из заднего конца жука. Креационисты обожают этих жуков, поскольку думают, что на промежуточных предковых стадиях такая система должна была бы взрываться самопроизвольно, а это значило бы, что эволюция логически невозможна. Моя наглядная демонстрация, тщательно подготовленная Брайсоном, показывала: на самом деле к вершине этой конкретной горы Невероятности есть пологая тропа.
 
Важную роль здесь играет реактивность перекиси водорода. Интенсивность реакции возрастает по плавной кривой в зависимости от дозы катализатора. В отсутствие катализатора не происходит вообще никакой заметной реакции, и я показал это, не преминув воспользоваться возможностью, чтобы разрядить обстановку и посмеяться над паникерством креационистов. Далее передо мной были выстроены в ряд мензурки с ингредиентами, и я добавлял в каждую все большие дозы катализатора. С небольшой дозой перекись только слегка нагревается. Возрастающие дозы катализатора постепенно увеличивают интенсивность реакции, пока не доходит до большой дозы – и тут пар со свистом взлетает к потолку под аплодисменты публики; такой эффект наверняка бы отпугнул, а возможно, и обжег любого хищника, который осмелился бы напасть на жука-бомбардира. Конечно, поскольку дело происходило на Рождественских лекциях, я слегка играл на публику: надел защитный шлем и предложил слабонервным покинуть зал (никто не ушел).
За все годы работы преподавателем в университете я никогда столько не репетировал и не тренировался, как для Рождественских лекций, постановка которых была на грани хореографической. Уильям и Ричард будто продумывали каждое мое движение. Когда месяцы подготовки приблизились к декабрьской развязке и огромные грузовики внестудийного вещания Би-би-си выстроились у Королевского института на Албемарл-стрит, к Уильяму и Ричарду присоединился Стюарт Макдоналд, постановщик с Би-би-си, который руководил собственно съемкой, расстановкой камер и прочим. Стюарт, Уильям и Ричард тянули меня за ниточки – и Брайсона тоже, ведь на всех лекциях он сновал туда-сюда, принося и забирая реквизит: от тотемных столбов до гигантских моделей глаз, – а зачастую он помогал мне и управляться с ними. Но хореография неизбежно пошла прахом, когда у нас появились живые животные. Особенно комично было, когда мы с Брайсоном пытались изловить палочников, которые отправились гулять по моей рубашке в нелепый цветочек. Все снова стало разваливаться, когда для демонстрации искусственного отбора мы собрали представителей непохожих друг на друга пород собак, которых привела хозяйка, женщина весьма прямолинейная (она с оправданной бесцеремонностью поправила меня, стоило мне назвать ее элитную немецкую овчарку “эльзасцем” [37]).
Мои пять лекций проходили с интервалом примерно в два дня; до выступления каждую репетировали целиком по три раза – два прогона накануне и генеральная репетиция утром в день вечернего выступления. Актеры, наверное, не видят в этом ничего особенного, но мне повторение удивительным образом не наскучило. Выходит, что каждую из пяти лекций я прочел четыре раза, почти подряд, то есть начитал лекций на двадцать часов. Признаюсь, к концу третьей репетиции я каждый раз чувствовал себя немного вымотанным, но вид живой аудитории быстро рассеивал это ощущение – как рассказала мне Лалла, это называют “доктор Театр”.
За “свой” год я так много времени провел в Королевском институте, что он до сих пор кажется мне уютным и знакомым: каждый раз, как я приезжаю туда, это напоминает возвращение домой. Подозреваю, что остальные рождественские лекторы испытывают нечто похожее. Мне говорили – и, опять же, так обстоит дело, видимо, у всех рождественских лекторов, – что за “мою” неделю мое лицо показывали на британском телевидении больше, чем любое другое. Вместе с тем часы эти были далеки от прайм-тайма, так что на улицах меня, к счастью, узнавать не начали.