Дьявольские шутки

— Знаешь, что они сделали потом? — Рагиро не удержался от смешка. — Они прибили колышки к стене и подвесили меня на них. В таком подвешенном положении я провел четыре дня. Без еды, воды и сна. Наверное, я стал похож на скелет. Или на призрака.
Кстати, они никуда не делись. Призраки.
Они все так же стояли рядом со мной с сумасшедшими пустыми улыбками, и в одну из тех четырех ночей один из них заговорил со мной. Сейчас я не уверен, действительно ли слышал его, но тогда, находясь на грани безумия, я видел, как его улыбка менялась, и слышал, как в голове у меня эхом отдавались его слова: «Прошлое определяется настоящим. Будущее определяется прошлым». Тогда я не знал и не понимал, что это значит, но сейчас, кажется, начинаю догадываться. Только сейчас… Может быть, если бы я понял это раньше, все обернулось бы не так, как думаешь, священник?
— Чьи это были призраки, вы знаете?
— Думаю, тех, кого они убили. Таких же детей, как я. Но наверняка мы этого уже не узнаем, — пожал плечами Рагиро и поморщился.
— Я думаю, Рагиро, — начал говорить священник, — что вы ничего не смогли бы изменить. Думаю, что вам не в чем себя винить и что…
— С чего ты решил, что я виню себя? — резко перебил Мартина Рагиро.
— Хотите сказать, что это не так?
— Хочу сказать, чтобы ты не лез ко мне в душу. Я и так себя наизнанку выворачиваю перед тобой, потому что хоть кто-то должен услышать эту историю от начала и до конца, чтобы подобного ужаса ни с кем не повторилось. Ты же не допустишь этого, священник? Прошу тебя, сделай так, чтобы таких как Инганнаморте больше не появлялось и чтобы беспризорные дети не страдали по вине тех, кто возомнили себя богами.
Отец Мартин кивнул:
— Я обещаю.
Он не обещал. Он не имел ни малейшего представления о том, как это сделать, но отказать Рагиро не мог. Только не сейчас, не после того, что он пережил.
Кто-то зашуршал в углу комнаты, а потом из темноты показалась крыса: она грызла раскрытую страницу отброшенной Библии.
— Я четыре дня провисел в одном положении, не чувствуя ни рук, ни ног, — продолжил Рагиро. — Гаспаро резким движением сорвал меня со стены. Кровь хлынула, и я, кажется, снова почувствовал боль, хотя не уверен в этом наверняка. Если честно, я вообще ни в чем не уверен, особенно если это происходило где-то между реальностью и адом.
— Это был конец второго пути? — отец Мартин снова перебил Рагиро слишком резко и слишком живо.
Рагиро отстраненно покачал головой: конечно же, нет. Инганаморте не ограничились бы всего на всего четырьмя днями, это была бы нелепость.
— Ты правда считаешь, что они закончили бы на этом?
— Вы были ребенком! — на эмоциях воскликнул священник, но сразу же понял — зря. Глаза Рагиро широко распахнулись: никто никогда не считал это достаточно веской причиной, чтобы останавливаться, перестать, оставить его в покое.
— Священник, ты слишком мало знаешь о людях.
Мартин не стал с этим спорить.
Они помолчали. Непозволительно долго. Ночь была в самом разгаре, и за маленьким решетчатым окошком слышалась тишина.
— Самое интересное было потом, — задумчиво продолжил Рагиро. — После того, как Гаспаро сорвал меня со стены. Он не позволил мне передохнуть, сразу потащил куда-то. Тогда я ещё задавался вопросом, почему они не могли пытать меня в каком-то одном месте, но потом я понял, что для каждого Пути, для каждого испытания у них был свое помещение.
Мы с Гаспаро оказались в совсем маленькой комнатке, даже меньше той, в которой я изредка спал, когда мне позволяли и когда ночные кошмары и призраки не мучили меня. Такое, знаешь ли, случалось не часто.
Там стоял всего один стол, низкий, круглый и на одной ножке, сделанный из дерева и испачканный в чьей-то крови. Когда мы подошли к нему, я понял, что крови там было намного больше, чем я мог увидеть. Какие-то пятна были темнее, какие-то — светлее. Некоторые — совсем свежие, другие же, напротив, — затертые. Вероятно, порой они пытались отмыть этот столик, хотя зачем — непонятно.
Поверхность у него вся была в рубцах от лезвий, это было заметно даже невооруженным взглядом.
 
Гаспаро не произносил ни слова. Я, кажется, уже говорил о том, что он вообще был не особо разговорчив, как и все, кто когда-либо приходил ко мне. Гаспаро опустил меня рядом со столом.
Окон там тоже не было, только несколько факелов. Ничего, кроме этого кровавого круглого столика на одной ножке. Я никогда не забуду его, как и ту комнату. Как и все, что там произошло, — чуть тише добавил Рагиро. — В левой руке Гаспаро блестел огромный нож. Я никогда в жизни не видел таких огромных ножей, ни до того момента, ни после.
Он заставил опуститься меня на колени: столик был низким даже для меня. Уложил мою руку на этот столик. Знаешь, что было самым мерзким? Ощущение, будто рука пачкалась в чужой крови. Крови таких же детей, как я, которых Инганнморте здесь пытали и которым уже…
На этом столике они отрезали им мизинцы. На обеих руках. Просто рубили ножом, все ещё испачканным в чужой крови.
Вот так было и со мной. Он даже не привязал меня или мою руку, будто бы не боясь, что я могу дернуться.
Я не дернулся.
Я даже не сразу понял, что должно произойти.
Потом, когда закончился Второй Путь, я вспоминал приходивших ко мне призраков. Между ними была одна общая чёрта: у каждого не доставало по одному пальцу на каждой руке. Но я не сразу обратил на это внимание. Может быть, если бы обратил… может быть… А впрочем, вряд ли, правда же, священник?
— Вряд ли, — тупо подтвердил отец Мартин, даже не вдумываясь. — Вряд ли.
— Да, — протянул Рагиро. — Точно. Боль окутала почти сразу, хотя… стоит ли мне говорить о ней, когда боль была единственной моей составляющей? Думаю, стоит, иначе ты забудешь о ней. Чтобы боль не забывали, о ней нужно постоянно напоминать.
И мне не переставали о ней напоминать. Никогда.
Знаешь, священник, я не помню, когда последний раз забывал о боли.
Тебе, возможно, кажется это ужасным, бесчеловечным, но для меня боль привычна. Она заставляла чувствовать себя живым. Удивительно, как мы можем договориться с собственным сознанием, убедить самих себя, чтобы реальность вокруг нас стала чуть менее ужасной.
Честно говоря, я не помню, кричал ли я тогда. Наверное, кричал, потому что нельзя не кричать, когда тебе отрезают часть тела. Но ты — поправь меня, если я не прав — уже устал слушать о моих криках и слезах.
— В вашей истории есть что-то другое? — отец Мартин не заметил, как его понимающий, сочувствующий голос стал грубым, резким. И от звука собственного голоса его передернуло, но эта грубость предназначалась вовсе не Рагиро — Инганнморте и самому себе. Сумасшедшим сектантам, потому что даже безумие не оправдывало их действий в глазах Мартина. Самому себе, потому что он никак не мог это изменить.
— Как ты думаешь? — губы Рагиро изогнулись в странной полуусмешке. Он смеялся над священником и в то же время безжалостно смеялся над собой. Он не хотел причинять боль именно отцу Мартину и понял это лишь сейчас, когда маска добродетели слетела с его лица, открывая привычную человеческую грубость и ненависть.
— Думаю, нет.
Рагиро предполагал, что священник продержится чуть дольше, а он сорвался — или сломался — на середине Второго Пути. Рагиро было почти жаль.
— Потом он отрубил мне второй мизинец. И вот тогда я уже кричал, точно помню. Раны от деревянных колышков ещё не зажили, ещё кровоточили, а он добавлял ещё. Когда лезвие ножа только-только касалось кожи, сердце замирало. В эти доли секунды ещё хранилась надежда на то, что крови можно избежать, но каждый раз Чезаре или Гаспаро отбирали эту надежду, которая пусть и ненадолго, но возвращалась.
Кисти рук начинали неметь.
Мне было больно, но я уже не различал источник боли. Гаспаро что-то говорил мне, но сконцентрироваться на его голосе не получалось. Я и не старался.
— Ну, вы закончили? — Мирелла оказалась прямо перед нами, и я скорее догадался, что она спросила, нежели услышал. Ее густые волосы ниспадали с плеч, а губы были ярко красными.