Реймунд Стург. Лабиринт верности (СИ)
— Она умерла, — голос был будничным и безразличным.
— Как?! — парень почти кричал. В трактире на это никто не обратил особого внимания. Внезапно стало обидно и грустно. Анцента умерла, а этот гад так буднично об этом говорил, будто вошь раздавили. Горло стиснула злоба, даже не так страшно стало.
— Оказалась ведьмой, убивавшей младенцев и обращавшейся в оборотня.
— Брехня, — Рен закрыл лицо руками, чтоб черный человек не видел предательских слез, выступивших на глазах, — морфилась, бывало. Когда четверо улан проезжих Гезку, мельникову дочку, в рощице прижали, обратилась она верно в волка зубатого и прогнала их. Ну и что с того?! — вскричал он, — Гезке тогда девять годков от роду было! А что детишек убивала — то брехня! Добрая она была, — мрачно закончил Кот и, не останавливаемый, побрел из трактира наружу. Хотелось виноградной водки, кислой и злой. Но еще больше хотелось оказаться как можно дальше от этого свинокожего демона.
Вульфштайн задержался после ухода парня, расспрашивая прочих своих конфидентов. И потому стал свидетелем картины занимательной и в чем-то поучительной.
Дверь распахнулась и ударилась о стену, едва не задев Уильфрида. В зал, бряцая серебряными шпорами, вошла недавняя знакомая — Жанетта де Пуатье: правая рука на сабле, в левой — зловещий двуствольный пистоль.
— Волей Единого и именем Благословенной Церкви Шваркараса, по праву слуги Ордена охотниц на ведьм, я, Святая Сестра Жанетта де, Пуатье объявляю: не далее как двумя часами назад мною была в нескольких милях отсюда предана священному суду и скорому упокоению богопротивная чернокнижная ведьма. А там, где встретилась одна, будет и вторая, ибо зло имеет привычку плодиться. Посему сейчас, в этом месте над всеми присутствующими я объявляю инквизицию, сиречь расследование, для изыскания скрытых чернокнижников, в грехе погрязших и беззаконии. Всем оставаться на местах.
«Сама, значит, суду предала и упокоила, видимо, своими ручками», — усмехнулся Уильфрид, впрочем, не особо заботясь о лаврах ведьмобоя.
Двое особо шустрых парня рванули через заднюю дверь, у одного на щеке было клеймо «вор», у второго на лбу — «еретик». Вульфштайн быстро заткнул уши, бухнул выстрел, первого пуля сразила наповал, второму досталось в ногу, но он все-таки успел выскочить, метательный нож, брошенный кем-то из посетителей, настиг его уже на улице.
— Благодарю, — кивнула Жанетта невысокому кряжистому наемнику с кордом на поясе и глазами мясника, довольного своей работой. Наемник истово сотворил знамение круга и поклонился.
— Итак, — Жанетта подошла к столу, находившемуся у дальней стены зала, стол тут же освободился. — Властью, данной мне Единым и Орденом, объявляю о начале инквизиции. Каждый, кому есть, что сказать о кознях темных сил, пусть, не робея, сядет сюда, — она указала на лавку напротив, — и поведает мне, дабы обрести защиту и благодарность Церкви.
Далее де Пуатье начала «исповедовать» харчевенный сброд, иногда даже записывая показания в небольшой блокнот красной кожи толстым черным грифелем.
Вульфштайн искоса поглядывал на охотницу. Приятные темные глаза стали суровыми и сосредоточенными, в них горел праведный огонь, огонь костров и ладанок. Но работала она без фанатизма, быстро, собрано, делово, не священник — чиновник. Полезное умение — менять шкуру. Уильфрид оценил сходство.
Перед священницей сидели сейчас не люди — факты, набор сведений для отыскания ведьмы. Работа шла легко и споро, но за спиной охотницы, вернее, в ее бумагах, уже начинали вырисовываться клещи и дыбы для тех, кто не все сказал.
Тех, кто, по ее мнению, сообщал что-то важное, она заставляла вставать к стене и ждать более подробной беседы. Тех же, кто не представлял интереса, отпускала, одаривая благословением. Эти люди, грязные, изуродованные, злые, уходили от нее, сияя блаженством на клейменых лицах, радуясь так, как будто прикоснулись на мгновенье ко Всевышнему, наполненные верой и просветленные. Даже в рутинном, чиновничьем труде она сохраняла огонь веры.
И текли слова:
— Рогнеф, лесоруб, как есть чернокнижник, уходит в лес рано поутру, а возвращается затемно, и вырубки его всегда самые лучшие, и зверь его неймет, и жена красивая да румяная, да дети все живехонькие уродились, да в отца, да и не пьет он и налево не ходит, ей-ей чернокнижник! — говорил селянин с сизым носом и впалыми щеками.
— Благословляю тебя, сын мой, да не коснутся разума твоего замутненного зависть и глупость, иди с миром, — отвечала Жанетта, одаривая его золотым сиянием.
***
— А проходил через нашу деревню мальчуган, годков четырнадцать, все выспрашивал про книги да фолианты древние, колдовские, не припрятал ли кто чего от давних времен, обещал золотом платить. И одет был чудно, как из сказок прям, — говорила толстая баба со следами оспин на лице, теребя в руках полы серого от грязи передника.
— Странная одежда — это серый балахон, плоский стальной наплечник и остроконечная шляпа? — спрашивает Жанетта скучающе.
— Истинно так, госпожа!
— Сестра.
— Святая Сестра! Истинного говорите, будто сами его видеть изволили, — поражается толстуха.
— Ученик гильдии колдунов, — задумчиво говорит сама себе де Пуатье. — Встань к стене, дочь моя, побеседуем подробнее с тобою позже.
***
— Зрел я своими глазами, матушка… — говорит тот самый кряжистый наемник, без труда отнявший жизнь беглеца.
— Сестра, — привычно поправляет Жанетта.
— Да, да, — кивает крепыш, — так вот, зрел я своими глазами, как кирасир полка золотого, с которым мы на Ильс де Парфю воевали вместе, целовал перед боем фигурку, фемину обнаженную представляющую, и его в бою ни одна пуля не брала. А после боя он ту фигурку в тела разъятые врагов своих погружал, пока кровию она вся не пропитается.
— Давно ли было то?
— Почитай пять годков утекло.
— Хорошо, — вздыхает охотница, — расскажешь мне сейчас чин того кирасира, имя, род и все, что помнишь о нем, потом свободен будешь, благословляю тебя, будь и впредь столь стоек и зорок в поисках скверны темной среди людей.
Она одаривает наемника золотым сиянием, но потом вспоминает:
— Ах, да, а ты со службой профосской не знаком случаем?
— Ну как же, сестрица, — хитро ухмыляется крепыш, — сечь да ногти драть, то умеем мы.
— Хорошо. Эй, человек, — обращается она к виночерпию, — налей-ка сему молодцу за счет церкви! — затем опять к наемнику: — Присядь пока в уголке, позже пригодишься мне еще.
***
— Эх, а Анцента-то ведьмой оказалась, — говорит растрепанная женщина, поправляя порванное на груди платье, ухмыляясь ртом, где гнилые зубы чередуются с позолоченными, выглядывая из-под алых, помадой вымазанных, губ. — А ведь у нее и доченька есть. Говорят, в сельцо Лермэ ее она отдала, видать, папане, от которого прижила, сбагрила.
— Корень сие дите, если не врешь ты, дочь моя, силы чернокнижные восприять мог, посему слова твои проверить нужно будет со всем тщанием, — кивает с легкой улыбкой де Пуатье. — Становись к стеночке до срока.
Харчевня быстро опустела. Осталось полдюжины человек, чьи рассказы вызвали интерес охотницы на ведьм. И тут взгляд ее пал на фигуру темную, в дыму плохо различимую, одиноко у входа сидевшую. Она рассерженно встала и, решительно бряцая шпорами, пересекла зал.
— А тебе что же, сын мой, нечего поведать церкви? — вопросила властно.
— Почему же, — ухмыльнулся человек в черном, поднимая взгляд из-под полей шляпы, — недавно зреть мне довелось, как некая воительница храбрая, жизнью рискуя, долг свой исполнила и ведьму злокозненную умертвила…
— О! Это вы, Уильфрид, — улыбается Жанетта, сразу преображаясь, и облегченно садится на место, где недавно сидел Рен. — Прошу простить, не ожидала встретить вас здесь!
— Взаимно сестра, взаимно, — все еще улыбаясь, кивнул Вульфштайн. — Скажите, и много ли дают расследованию подобного рода мероприятия?
— Очень надеюсь, что это не было сарказмом, — нахмурившись, произнесла де Пуатье.