Темное дело (сборник)

— И-и, голуба… — пропел Петух. — Это многое значит. Посмотрите на нашего Туровского. Разве выражение его лица не говорит вам о том, что теперь изменилось многое, если не все? А? Вглядитесь в него повнимательнее, милая барышня.
«Милая барышня» передернула плечом и обратилась к несчастному распорядителю:
— Вы можете нам что-нибудь объяснить? Что все это значит? Что имеет в виду этот страшный старик?
Туровский безнадежно махнул рукой.
— Это значит, — сказал он — что в лучшем случае я на этой лодке такой же пассажир, как и вы. Что теперь всем на борту заправляет компания «Нефтьсибирьинвест», то есть — он.
— Совершенно верно, — кивнул, сладко улыбаясь Петр Петрович.
В разговор вмешался капитан:
— Ну, положим, это слишком сильно сказано, — сказал он. — Я пока еще остаюсь командиром этой лодки. К тому же у меня заключен контракт, и в том документе ничего не сказано про какой-то «Нефтьсибирьинвест». Так что вплоть до возвращения в порт я по-прежнему выполняю условия контракта. И господин Туровский остается тем, кем до этой минуты и был, то есть распорядительным директором. Я ясно излагаю? — спросил он у старика.
— Более чем, — смотрел на капитана старик светлым взором.
— Вот и хорошо, — кивнул тот. — И замечательно. А сейчас я никого более не задерживаю…
Вообще-то он сказал то, что должен был сказать, и это понимали все. Как понимали и то, что что-то изменилось. На Туровского, во всяком случае, нельзя было смотреть без сострадания.
С легкой улыбкой на устах старик оглядел всех присутствующих и сказал:
— Если вы разрешите мне остаться, капитан, я задержу вас не более чем на пять минут. Разумеется, мне хотелось бы говорить с вами тет-а-тет.
Зотов некоторое время пристально смотрел на него, а потом устало прикрыл веки и проговорил:
— Во-первых, не капитан, а командир. Это подводная лодка, а не команда КВН. Во-вторых, тет-а-тет не получится в любом случае. Как я уже сказал, господин Туровский остается распорядительным директором до конца круиза. Уверен, что вы хотите говорить со мной о функциях лодки, а без Туровского, повторяю, я с вами говорить не намерен. Все остальные могут выйти.
— Я тоже? — спросил Лева.
— Все, кроме Туровского и господина Петуха, — твердо проговорил Зотов.
Лева пожал плечами и направился к выходу. Рябинина, Сюткин и я последовали за ним — остаться не было никакой возможности, ни единой. На лице Рябининой было написано отчаяние от того, что она не может этого сделать. Ее прямо-таки снедало профессиональное любопытство. Мне же почему-то было абсолютно до лампочки, кто у них теперь будет чем заправлять. Мне нестерпимо хотелось домой.
— А этот? — раздался вдруг голос Левы от самой двери.
С решительным видом он показывал на «тень» старика. Не берусь утверждать, чего в этом жесте было больше: профессиональной настороженности или уязвленного самолюбия.
На лице у «тени» не дрогнул ни один мускул, что называется. Гвозди бы делать из этих людей…
— Ах, этот? — рассмеялся Петух. — Не беспокойтесь, уважаемый. С ним или без него, это в любом случае будет безусловный тет-а-тет. Не волнуйтесь. Можете спокойно идти.
Лева в растерянности посмотрел на Зотова, и тот, которому, по всему было видно, все это смертельно надоело, небрежно махнул ему рукой — иди, мол. Начальник охраны сокрушенно покачал головой и вышел. Вслед за ним вышли и мы.
Едва дверь за нами закрылась, как Рябинина решительно повернулась в сторону Левы:
— Мне нужно послушать разговор, который сейчас там происходит, — сказала она.
Ничего себе! Не больше, не меньше. Разговор ей надо послушать. Три пары изумленных глаз воззрились на нее, но ее это ничуть не смутило.
— Да, да, да! — сказала она. — Все знаю. Нехорошо. Но мне — надо!
Типично женская логика.
— Юлия… — ошеломленно произнес Костя Сюткин, глядя на нее широко раскрытыми глазами.
Очевидно, в эту минуту ему открылась какая-то новая, неведомая доселе грань Юлии Рябининой, о которой он и не подозревал до этого.
— Костя! — сказала она таким тоном, что если он даже и хотел что-то сказать по поводу непонятного ее поведения, то после такого повелительного возгласа заткнулся.
 
Лева Яйцин к тому времени вновь обрел дар речи.
— Вы что? — сказал он хриплым голосом. — Вы что? Что?..
На большее, понял я, сейчас он не способен — такая наглость кого угодно выбьет из колеи.
— Вы не поняли, — сказал я, обращаясь к Леве. — Госпожа Рябинина хотела только спросить, о чем, по-вашему, они сейчас там разговаривают? Кроме вас ей некого спросить. А она, надо сказать, очень уважает ваши аналитические способности.
Теперь уже он тупо уставился на меня, напрягая свои мозги: смеюсь я над ним, или все-таки права была его бабушка, когда говорила ему, что он самый умный? Если у него была, конечно, бабушка.
Выбирают обычно то, что хочется выбрать. Поэтому он ответил:
— Предположить, конечно, я могу. Может быть этот петух гамбургский хочет сейчас стать главной шишкой на борту, а командир, значит, этому препятствует. А Туровский, мудак, сам виноват.
И он глубокомысленно замолчал. Собственно, ничего нового, конечно, он не сказал, но главное было сделано, он поумерил немного свою бдительность, так некстати разбуженную Рябининой.
Та уже поняла свою ошибку. Информацию, разумеется, можно добывать любыми путями, но надо же различать ее источники, в конце концов. Этот Лева, несмотря на всю его ущербность, может так перекрыть кислород, что мало не покажется.
Если Рябинина, впрочем, и поняла свою ошибку, то очень своеобразно. Она посмотрела на нас троих самым своим презрительным взглядом, на который была способна, и заявила нам, опешившим:
— Я что, виновата, что меня окружают одни непроходимые дебилы?
И, гордо повернувшись, пошла по коридору, оставив нам возможность любоваться ее точеными, чего скрывать, ножками. Туманность ее последнего заявления компенсировалась красивой фигурой: ну что взять с красивой женщины? Не ведает, что творит…
Снова сработала вспышка Костиной фотокамеры — Сюткин запечатлел для вечности выражение лица Левы Яйцина. Судя по всему, ей, то есть вечности, будет над чем поразмыслить, когда она столкнется с феноменом Левы Яйцина.
— Для вечности, — так и сказал Костя Леве, и тот, не поняв всей серьезности для себя ситуации, успокоился.
В «Нирване» Дима Абдулов был центром слабого внимания:
— Филя Киркоров, — громогласно вещал певец, — просто делец. Не певец, а делец. Делает капитал на своей внешности.
В руке Дима Абдулов держал бокал с шампанским. Судя по цвету лица Димы, бокал этот был далеко не первым. Кумир шестнадцатилетних девочек был изрядно подшофе.
— Алла Борисовна, — продолжал Дима, — никакая не легенда, а просто мещанка, которую соблазнил заезжий гусар. Филя Киркоров — заезжий гусар нашей эстрады!
Ему настолько понравилась последняя фраза, что он не смог отказать себе в удовольствии повторить ее:
— Филя Киркоров — заезжий гусар нашей эстрады.
И он смолк, наклоня голову к плечу, как бы прислушиваясь к процессам внутри себя.
— Если он гусар, то вы, молодой человек, — денщик, — сказал вдруг стоявший рядом со мной Сюткин, и я даже вздрогнул от неожиданности. Видимо, вся эта история сильно подействовала на Костю, раз он связывается с заведомым, простите за ясность изложения, дерьмом.
Дима не обиделся, как это можно было ожидать, а даже обрадовался невесть откуда взявшемуся противнику.
— А-а, — пропел он, вперив в Сюткина взгляд своих зеленых глаз, от которых сходила с ума половина старшеклассниц России, — пресса… Та самая пресса, которая лижет задницы всей этой своре во главе с Пугачевой и ее мужем. Почем нынче совесть, борзописцы?
Он и здесь не упускал возможность делать себе рекламу, пусть и таким сомнительным способом.
Костя повернулся ко мне и недоуменно спросил:
— У нас что — на лбу написано, что мы пресса? Откуда он знает?!